Апостасия. Отступничество
Шрифт:
Как и угадывала Наденька, после венчания и суда их отправили в ссылку на два года, и не в Сибирь, а всего лишь за сотню километров от Вологды, в Ферапонтово, где когда-то пребывал в узах великий ревнитель по исправлению богослужебных книг и обрядов патриарх Никон.
8
Сергей Юльевич Витте не разделял «мальчишеской» дальневосточной политики царя. Твердо встать на Тихом океане, как когда-то твердо встали в Прибалтике и на Черном море, получить наконец открытый выход в океан, иметь незамерзающую гавань для своей торговли, расширить русское
Такая неумная, зарвавшаяся политика непременно приведет Россию к войне с японцами, – пророчествовал Сергей Юльевич. Заявления царя, что войны, мол, не будет, потому что «я ее не хочу», а японцы, мол, «не посмеют», он считал просто самонадеянной глупостью. «Разве все на свете зависит только от „твоего хотения“?» – возмущался министр. И отчего же это японцы-то не посмеют? Очень даже посмеют, уж он-то знал, как японцы, нашпигованные английскими деньгами, готовятся к войне! И потому его разумное кредо, так и не услышанное царем, – надо уступать!
Это тайное и явное противодействие монаршей воле привело Витте к почетной отставке (царь предложил ему высшую в государстве, но малозначащую должность председателя Комитета министров). Как бы второе лицо в империи, а рычагов воздействия практически никаких. Ведь министры подчинялись напрямую царю и председательство Витте оказывалось мыльным пузырем, так, одна видимость. Неблагодарность сына Александра Третьего ужасно раздражала Витте. Уж, казалось бы, кто-кто, а Сергей Юльевич послужил на славу и предыдущему царю, да и этому служил по совести, как понимал. Не прислушаться к его мудрым советам теперь, когда все висит на волоске, когда бомбисты всех мастей только и ждут момента, что монарх споткнется, чтобы тут же дружно и навалиться всей кучей на царя, – ну разве не безрассудство?
И вот теперь, когда война все-таки внезапно (для нас!) началась, под гром ошеломляющих поражений Сергей Юльевич тайно торжествовал: «Я говорил! Предупреждал! Настаивал! Не послушались! Теперь хлебайте и Порт-Артур, и Мукден, и Цусиму!»
Торжествовало (явно) и русское общество, не прощавшее царскому режиму ни одной неудачи, и от каждой неудачи захлебывалось в презрении к «прогнившей» власти.
Земство, студенчество, профессура, интеллигенция, пресса, не говоря уже о радикальных партиях, радовались успехам противника, внушая русским офицерам невозможную никогда прежде мысль о благе поражения, и как душевнобольные маниакально повторяли одно и то же слово: долой!
Чем хуже для России, тем лучше для нас, ее переустройщиков.
На приоритете поражения соглашались и общество, и революционные круги, и – что уж совсем странно – бывший министр финансов Витте, уныло твердивший, что России Маньчжурия не нужна, что война – следствие авантюрных замыслов на Дальнем Востоке, что он боится быстрых и блестящих русских успехов, ибо они сделали бы санкт-петербургские круги слишком заносчивыми, что России следует еще испытать несколько военных неудач, и прочее.
Неудачи и следовали одна за другой, причин тому было много, а виноватыми в глазах смертельно больного левизной общества были одни, был один. Царь.
Англия и Соединенные Штаты
Для России же мир без единой внятной победы казался недостойным и странным.
Смещенный с поста главнокомандующего генерал Куропаткин настаивал на продолжении войны. Теперь, когда Япония истощила все свои силы, Россия только-только набирала военную мощь.
«Неужели хоть на полгода нельзя вдохнуть в интеллигенцию России чувство патриотизма? – в отчаянии писал с театра военных действий бывший главнокомандующий. – Пусть, по крайней мере, не мешают нам продолжать и с почетом окончить трудное дело войны с Японией».
Ни на полгода и ни на один день! Интеллигенция устала!
Боже, помоги нам быть разбитыми! – молилась она (очевидно, богу демократии и прогресса) о японской победе.
– Если русские войска – не дай Бог! – одержат победу над японцами, что, в конце концов, знаете ли, совсем уж не так невозможно, то будущая свобода будет преспокойно задушена под крики «ура» и колокольный звон торжествующей империи! – волновался Тарас Петрович. – И тогда – что же? Прощай, дорогая надежда на европейскую демократизацию и прогресс? Нет-нет, пусть лучше трижды победят японцы! Подумать только, ваш, Елизавета Ивановна, кузен в начале войны осмеливался при мне заявлять: мы, мол, япошек «одной мимикой» одолеем! А?! Каково!.. Вот вам и «непобедимый росс»! Вот вам и «макаки»! – И Тарас Петрович густо захохотал.
– А я знаю! Макаки – это такие обезьянки? Да, папочка? – спросил Глебушка. Он готовился сдавать экзамены в первый класс гимназии и потому проявлял исключительную любознательность.
– М-да! – ответил Тарас Петрович, не обращая внимания на вопрос сына. – А ваш несравненный Куропаткин победил японцев уже задолго до того, как его поезд выехал на Дальний Восток! Я тоже, милостивые мои государи, патриот и люблю Россию, но, признаться, считаю, что хирургическое вмешательство иногда бывает лучшим средством для спасения страны и доказательством любви к Родине! Да-с! Именно хирургическое вмешательство!
– Я не понимаю, почему любовь к Родине требует победы ее врагу? – неожиданно спросил Павел.
– А ты, дорогой мой, еще многого не понимаешь. Это такая, как сказали бы твои отцы-черноризцы, благочестивая русская традиция.
– Не понимаю…
– А ты вспомни, как в Крымскую войну Герцен со товарищи тоже призывали поражение России. Ты спросишь: почему? А я тебе отвечу, что только поражение николаевской России способствовало скорейшему осуществлению либеральных реформ Александра Второго! И умные люди это понимали! Помнится, Герцен даже писал своему другу в Италию, как он мечтает, чтобы англо-французская коалиция взяла наконец Крым. Тогда Николаю пришел бы конец, а он, Герцен, из туманного Альбиона переселился бы со своим «Колоколом» в английский город Одессу! Остроумно! – И Тарас Петрович довольно засмеялся. – Вот почему я и теперь желаю поражения России! Из любви к свободе!