Апрель
Шрифт:
А ваша бриллиантовая свадебная диадема? Леди Мильфорд не захотела принять бриллиантов, окрашенных кровью подданных. Впрочем, Мильфорд не принадлежит к числу ваших ролей. Но настанет день, фрау генеральша Геринг, когда вы поймете, что значит протянуть руку палачу».
Зеппу не приходилось сидеть на одном месте долго. Когда гестапо стало нащупывать его следы в Берлине, он оставил театр. Перекрасив волосы, возвратился в Вену.
Во время войны Люстгофф был одним из организаторов антигитлеровского сопротивления. Гестаповцы безуспешно рыскали по его следам: он был неуловим. Снова попасть в гестапо было бы равносильно смерти. Зеппу нужно было жить и бороться. В темных очках, ковыляя на костылях, он торговал газетами, был служителем психиатрической больницы,
Теперь, секретарь районного комитета партии, Зепп был постоянным участником молодежных собраний, карнавалов, товарищеских вечеров, устраиваемых районным комитетом. На его седые волосы смотрели с уважением. Остроумный и красноречивый, Зепп доставлял немало неприятностей своим оппонентам на диспутах и митингах. В районе у Люстгоффа было много дела, но он находил время для посещения товарищей, для бесед с ними, вникал в нужды и заботы домашних хозяек, писал статьи и листовки и был автором «боевых песен рабочей Вены», которые распевал вместе с молодежью.
По делу или за советом к нему можно было приходить в любое время дня и ночи. Он придавал огромное значение пропагандистской работе, создавал кадры ораторов, журналистов, сколачивал агитационные группы. «Слишком долго мы говорили с массами приглушенно и даже шепотом, пора заговорить с ними полным голосом».
— Где вы получили образование? — спросил Катчинский.
На губах Зеппа скользнула едва заметная улыбка.
— В основном в брюннеровском «университете».
— Я об этом университете не слышал.
— Это, уважаемый маэстро, концлагерь, начальником которого был опытный гестаповец Карл Брюннер. Когда меня приводили к нему после очередной пытки, он говорил своим подручным: «Покажите мне его матрикул!» Я в лагере называл себя студентом Иоганном Вальдманом. «Покажите его матрикул!» С меня срывали рубашку, и Брюннер с видом знатока рассматривал мое изувеченное тело.
— Как это ужасно! — проговорил Катчинский, глядя расширившимися глазами на Зеппа. — Чего же они хотели от вас?
Зепп улыбнулся наивности этого вопроса.
— Чего они хотели от меня? Прежде всего, чтобы я назвал свое настоящее имя, затем, чтобы выдал оставшихся на воле товарищей. Сами предатели и подлецы, они всех мерили своей меркой! Особенно изощрялся один. Заключенные называли его Лисьим хвостом. Он был рыжий, со стеклянными глазами кокаиниста, с руками, густо покрытыми волосами. Ходил он тихо и любил появляться незаметно. Ночью, когда все спали, он подкрадывался к моей койке и выливал на меня ведро холодной воды. Я вскакивал ошарашенный, а он, не давая мне опомниться, кричал: «Говори! Кто ты такой? Быстро говори! Ну!» — «Я Иоганн Вальдман… Студент Иоганн Вальдман», — отвечал я. Это его бесило. Однажды он так стукнул меня по голове пустым ведром, что едва не проломил череп. Он был очень изобретателен, этот Лисий хвост. Но ему ничего не удалось вытянуть из меня. «И чего ты упорствуешь, дурак? — говорил он. — Ведь я прекрасно знаю, кто ты. Я бывал на митингах, слышал твои выступления. Ты коммунист Зепп Люстгофф!» — «Нет, — отвечал я, — меня зовут Иоганн Вальдман. Я студент… Я только Иоганн Вальдман». Мне устроили очную ставку с женой. Она сказала, что не знает меня. Ее запугивали, но она твердо стояла на своем. «Студент Вальдман! На экзамены!» — кричал Лисий хвост, входя в камеру. Это значило, что меня ждет новая пытка. Да, это был настоящий университет для коммуниста!
— И много сейчас в Вене таких, как вы? — спросил Катчинский.
— Нет. Прошедших подобные университеты осталось мало. Но к нам идут свежие силы.
— Откуда же у вас такая осведомленность, такие знания в вопросах музыки и искусства? — удивился Катчинский. — Ведь не в ужасном брюннеровском «университете» почерпнули вы все это?
— Конечно. Я долгое время служил ночным сторожем в одном из берлинских театров. Там была хорошая библиотека. Ночью мне нельзя было спать. Я читал. Я помню наизусть целые страницы
— Вы удивительный человек! — проговорил Катчинский, с уважением глядя на Зеппа Люстгоффа.
— Нет, маэстро, — серьезно ответил Зепп. — Я рядовой солдат партии, разрешающий величайшую задачу. Разве мы не знали в более спокойные времена, когда за нами не охотились нацистские звери, что настанет период борьбы и нам нужно будет смело смотреть в глаза палачам? Мы готовы были ко всему. Я подготовил и жену. «Придет время, — говорил я ей, — когда тебе нужно будет отречься от меня. В каком бы ужасном виде я ни предстал перед тобой, у тебя не должно вырваться ни вздоха, ни сожаления, а глаза не должны выражать ни любви, ни нежности. Ты должна все это глубоко скрыть в себе. Это твой долг, долг жены коммуниста». И моя Тутти молодцом выдержала испытание. Ей тоже немало пришлось перетерпеть за эти годы.
С болью в сердце Катчинский думал, что только теперь, искалеченный и всеми забытый, он познакомился с одним из людей, о которых в прежнее время слышал только слова злобы, осуждения и клеветы. Какая самоотверженность и стойкость отличает этих людей, несущих миру, истерзанному войнами и социальным неравенством, новый свет, от их противников, жестоких, корыстных, себялюбивых! Какой теплотой светятся выразительные глаза Зеппа Люстгоффа, какие нежные интонации приобретает его голос, когда он говорит о товарищах по концлагерю, по борьбе в подполье, о жене! И как глубоко, как трезво и верно оценивает он события!
— А что вы на это скажете?
Катчинский взял со столика журнал «Фильм» и показал Зеппу рисунок, воспроизведенный из американского издания. На нем были изображены страшные руины. Возле кучи камней — фигуры в лохмотьях. Это оставшиеся в живых одичалые люди. «Так будут выглядеть города после атомной войны», — гласила подпись под рисунком.
— Мне этот рисунок испортил вчера настроение, — сказал Катчинский. — Вечером над двором раскинулось чудесное звездное небо. «И снова звезды, — подумал я. — Снова…» Пропев эту фразу, я начал развивать мелодию, хотел было взять карандаш, чтобы записать ее, но тут на глаза мне попался этот журнал, и я подумал: «Нужен ли миру новый романс? Звезды? Завтра они будут светить миру, в котором останутся только развалины и одичалые люди!»
Зепп положил журнал на столик.
— Очень жаль, — тихо начал он, — что вы не записали мелодию. Очень жаль! Ведь эта капля яда и была рассчитана на то, чтобы отравить чью-то душу. Банда атомщиков… Она стремится запугать народы, лишить их воли к борьбе, превратить людей в стадо пугливых кроликов, которых можно будет безнаказанно убивать, а затем сдирать с них шкуры… Пусть это не лишает вас мужества, маэстро. Вот вы отложили карандаш и нотную бумагу, отказались от работы. Да ведь этого они и хотят! А нам нужен ваш романс. Он нужен так же, как восстановленный дом, как солнце в его квартирах, как мать, спокойно кормящая своего ребенка. Ведь это жизнь. А они угрожают человечеству грандиозной могилой. Недавно мне пришлось ехать в Линц. В купе вагона со мной находился один американский офицер, инженер по профессии. Завязался разговор, коснулись восстановления. Офицер сказал: «Восстанавливать разрушенное войной нет никакого смысла. Ведь мы принесли в мир атомную бомбу. Сейчас нет ничего бессмысленнее работы строителя. Он не успеет сойти с лесов, как над городом появится самолет, несущий страшную, разрушительную силу…» На лицах некоторых пассажиров я увидел растерянность и страх. Слова инженера лишили их мужества. Но один пассажир, по виду рабочий, спросил американца: «Значит, вы смотрите на нас как на жертвы будущей войны?» — «Такова логика», — ответил инженер. И вы знаете, что сказал рабочий? «Это логика каннибалов. Но в мире есть люди, и их большинство, — они не станут жить, подобно троглодитам, в пещерах, в подвалах разрушенных домов. Они будут строить, бороться, они победят». Верьте, маэстро, в человека борющегося, в человека строящего. Он победит!