Апрель
Шрифт:
— В типографию? Я ведь не знаю, как там и повернуться.
— Научишься! Ты ведь не барышня-белоручка.
— Вы слишком много для нас делаете, господин…
Рози спохватилась, смущенно глянула на Гельма и умолкла.
— Не больше, чем могу, — ответил Люстгофф.
— Ты на митинге выступишь, товарищ Зепп? — спросил после некоторого молчания Гельм.
— Само собой разумеется. Мои выступления не новость. А почему бы тебе не выступить? Соберись с мыслями. Разве тебе нечего сказать?
— У меня нет умения, товарищ Зепп.
— Нужны страсть и гнев, а умение приложится. Плавать, Фридрих, учатся на воде.
— На мелкой, Зепп.
— Начнешь учиться сразу на глубокой — далеко поплывешь.
Демонстранты вошли в зал спортивного клуба. Здесь Гельм
— Смотри, — пошутил Гельм, — еще забьешь Карла Шмолля [10] . Говорят, он тоже с этого начинал.
Беседу прервал пожилой рабочий в поношенном костюме. Чтобы скрыть отсутствие рубашки, он замотал шею старым кашне. Гельм с трудом узнал в нем своего товарища по цеху — старого формовщика Ганса Вольфа. Он опустился и постарел.
— Здорво, папаша Ганцль! — приветствовал Вольфа Гельм.
— Здорво, сынок! — ответил Вольф. — Давненько мы не виделись.
[10] Карл Шмолль — фабрикант сапожной мази.
— Порядком. Как живешь, старина?
— Ты лучше спроси, как я ухитрился до сих пор не умереть! Но об этом, Фридрих, мы поговорим с тобой после. А сейчас, товарищи, я хочу обратить ваше внимание вот на этих молодчиков. — Вольф указал на слоняющихся из угла в угол трех здоровяков в зеленых тирольских шляпах. — Им-то здесь что надо?
— Кто они? — спросил Кнаббе.
— Замаскированные под альпинистов наци, — ответил Гельм.
— Ты их знаешь?
— Пришлось недавно столкнуться с ними на Аннагассе. Им не понравилось, что мы собирали железо для моста на Шведен-канале. Следите, товарищи, за ними, как бы они не устроили нам провокацию.
— Будь спокоен, здесь им ничего не удастся.
— Они слишком заметны, — сказал Кнаббе.
— Вот поэтому вам и легче будет за ними следить.
Зепп Люстгофф поднялся на помост, на котором стоял стол, покрытый красным сукном. Стало тихо. От имени городского комитета коммунистической партии Зепп объявил митинг протеста открытым. Был избран президиум.
В коротком вступительном слове Зепп оказал, что этот митинг несколько необычен. Вена трудовых людей должна сказать свое слово в защиту мира. Быть может, кое-кто думает: стоит ли волноваться? Не исполнилось и года со дня, когда отгремели последние залпы второй мировой войны. На земле мир. Он завоеван… Но плуг земледельца еще не перепахал окопов, и разжиревшие от трупов погибших солдат крысы еще не покинули мест недавних боев. Они ждут новых жертв, новой войны. В мире тревожно. Черчилль недавно произнес воинственную речь в Фултоне, в районе рифа Бикини проведены испытания нового средства массового уничтожения людей — атомной бомбы. Крысы не хотят покидать мест недавних боев… Есть основания для тревоги у простых людей Вены. И здесь крысы, жаждущие трупов новой войны, подняли подозрительную возню. «Фольксблатт» поместила статью, цель которой не вызывает сомнений. Цель эта преступна. Сделана попытка вселить недоверие к дружественным намерениям Советской Армии, недоверие к великому Советскому Союзу, рассеявшему ночь нацизма над Европой. Делается попытка нарушить нашу дружбу и мирное сотрудничество со Страной Советов и толкнуть Австрию в смертные объятия врагов мира. Жизнь, мирный труд, процветание нашей родины — вот что даст нам дружба с советским народом. Смерть, развалины, нищету, прозябание готовит нам лагерь поджигателей войны. Мы должны сказать свое громкое слово. Довольно провокаций! К ответу лжецов! Мы выбираем мир, мы за дружбу с Советским Союзом! И да здравствует мост мира, который возводят в нашем городе вестники дружбы народов — солдаты Сталина!
Зал покрыл
Люстгофф, подняв вверх руку, призвал всех присутствующих к спокойствию:
— Какое дело, товарищи, луне, что на нее лают собаки!
Раскаты хохота были ответом на реплику Люстгоффа.
— Это они, тирольцы, — шепнул Гельму на ухо Вольф.
— Неужели мы не можем их вышвырнуть отсюда? — вскипел Гельм, сжимая кулак.
Слово предоставили следующему оратору. Это был плотный, розовощекий человек с округлыми формами. Его лысая, блестящая голова напоминала бильярдный шар. На толстом мясистом носу громоздилось квадратное пенсне, которое он поминутно снимал и снова водружал на переносицу. Став за кафедрой, он улыбнулся, развел руками и начал свою речь:
Первыми словами, которые раздались на этом почтенном собрании, были слова, набрасывающие тень на партию, которую я представляю. Да, орган нашей партии поместил статью инженера Гольда, где высказывались сомнения в целесообразности и эффективности методов труда, образцы которого демонстрируют в Вене представители Советской страны. И только… А между тем первый оратор, пытаясь задать тон настоящему собранию, пришел к совершенно противоположным выводам, чем те, которые из этой статьи следует извлечь. Он нарисовал такие страшные и грозные последствия, к которым якобы приведет наша статья, что мне позволительно будет задать оратору вопрос: серьезно ли он все это говорит или же, не разбираясь в средствах, хочет создать у слушателей представление о той мнимой катастрофе, накануне которой мы будто бы находимся? И если уж говорить о будущих возможных катастрофах, то нужно внимательнее всмотреться во все части света: запад, восток, юг и север. В чьих же руках находится тот грозный факел, от которого может вспыхнуть огромное пламя новой войны?…
— В чьих же?! В чьих? Отвечайте! — донеслось из зала.
Оратор развел руками:
— К сожалению, я могу только задавать вместе с вами этот вопрос, но не ответить на него. Мне не дано читать в сердцах и помыслах вершителей судеб народов.
— Зато вы хорошо читаете в сердцах своих хозяев! — выкрикнул Вольф.
Оратор снял пенсне, взмахнул им и снова насадил на переносицу:
— О каких хозяевах идет здесь речь? У нас есть один хозяин — народ, которому мы служим.
— Народ за строительство! Вы — против! — снова загремело в зале.
— Мы против строительства, осуществляемого в нашей стране чужими руками.
— Руки в мозолях нам не чужие!
— Но нас не прельщает память, которую хочет оставить по себе Советская Армия! — запальчиво бросил оратор в зал.
— Значит, вам больше по сердцу взорванные мосты — память, оставленная по себе Гитлером? — громко, чеканя каждое слово, спросил Зепп Люстгофф.
Раздался смех, загремели аплодисменты. Оратор растерянно глянул в сторону президиума и, что то бормоча, торопливо оставил кафедру.
Гельм энергично пробирался к помосту. «Я отвечу этой разжиревшей скотине. — думал он. — Я отхлещу его поросячью морду своими словами». Став у стола президиума, он поднял руку.
Люстгофф заметил его, поощрительно улыбнулся и позвонил.
— Слово имеет товарищ Гельм, — объявил он.
Гельм остановился у кафедры, оглядел собравшихся в зале. Взгляды всех сосредоточились на нем. Люди ждали. Им нужно было сказать идущее от души, живое слово. Не жевать же холодные и книжные слова, как это сделал розовенький господинчик в пенсне! Так много накопилось в эти дни мыслей и чувств! С чего же начать? Что самое главное? В Вене много таких, как Гельм; они должны призадуматься. Обратить к ним свое слово, выкрикнуть жгучую боль души: «Да! Я, литейщик Фридрих Гельм, был разорителем городов, убийцей. У меня не хватило мужества в свое время сказать «нет» тем, кто вложил в мои руки оружие для преступной цели. Это непоколебимое «нет» еще придется бросить в лица тем, кто пытается сейчас разжечь пламя новой войны. Нет!»