Аракчеевский подкидыш
Шрифт:
– Что же вам, собственно, угодно знать? Как все произошло? Откуда меня достали? Как выдали за своего и за вашего сына? Это, я полагаю, вам расскажут лучше меня все грузинцы. Все здесь знают то, чего только мы двое не знали – вы да я… Последний хам в доме может рассказать вам, как меня в ваше отсутствие притащили новорожденным во флигель и как выдала меня за своего ребенка ваша сожительница, которая сама и не могла иметь никакого ребенка, ибо, прикидываясь, только носила подушку. Я же сын родной Авдотьи Лукьяновны. Да-с! И если вы не хотите заставить объяснить все сами Настасью Федоровну, позовите мою мать, а то любого хама из дворни… Я отвечаю вам, что каждый из них знает подробно,
Шумский смолк. Аракчеев вдруг двинулся и не просто вздохнул, а как-то протяжно выпустил при себе дух, как если бы пробежал версту, не переводя дыхания или бы окунулся сразу в холодную воду.
«Пробирает, соколик. Родненький! Желанный! Касатик!» – Мысленно издевался над ним Шумский.
Наступило молчание и длилось минут пять, которые, однако, показались Шумскому целым часом.
– Если все ложь, что мне тогда сделать? – глухо выговорил наконец Аракчеев. – Что мне учинить с тем негодяем, который, собрав охапку всяких сплетен, клеветничает на уважаемую мною особу, позорит любимую мною женщину, выше которой я на свете не знаю, выше которой на свете нет! Да! – вдруг громко на весь кабинет крикнул Аракчеев. – Нет на миру женщины выше Настасьи Федоровны. Все, какие есть на свете женщины, хоть бы принцессы и королевы, все ей в подметки не годятся. Только холопы разные этого не понимают, и грузинские, и петербургские. Да не крепостные, а сановные и придворные. А вот государь император, тот знает и высоко ценит Настасью Федоровну. И вдруг ты, паршивый щенок, набрав всякой дряни на язык, принес ее сюда и соришь языком у меня в кабинете, перед моей особой. Алтынный поросенок порочит особу, кою я не знаю, с кем и сравнять… разве со святыми угодницами. Ну, так если все это святотатственная клевета на нее, что мне тогда с тобой сделать? Говори!
– Что вам угодно. Ваша воля…
– Знаю, что моя… Что мне угодно. Ну, так вот что. Слушай! Дело это рассудить немудрено, сейчас же за него и возьмемся. Если, как я знаю, окажется на поверку, что все это злобная ложь, то я попрошу государя тебя разжаловать в солдаты и сослать в какой дальний полк, в трущобу. Там ты и околевай. Согласен?
Шумский молчал.
– Что? На попятный?..
– Нет-с, но я не понимаю, при чем тут согласие мое и чего вы желаете от меня.
– Желаю и требую, чтобы ты, поганый щенок, выбирал… Начинать ли расследование этой мерзости, которую ты сюда притащил на языке, или бросить и постараться даже забыть этот паскудный разговор, который мы теперь с тобой ведем. Если не начинать ничего, то все останется по-старому. Только я буду помнить, что ты на всякую гадость мастер. А коли не бросать, а начинать расследование, то после оного быть тебе солдатом. Согласен?
– Согласен, – отозвался Шумский, улыбаясь, – но позвольте… Всякий, как я слыхал, и торговый договор бывал на две стороны. Если все окажется ложью и клеветой, то пусть я буду солдатом, хоть трубочистом. Чем вам угодно. Но если все окажется сущей правдой? Тогда, позвольте узнать, что будет?
– Что? Что? – воскликнул Аракчеев. – Что же тогда? Ничего!..
– Как – ничего? Если в деле окажется виновной близкая и дорогая особа, так ее всячески выгородить. Меня в случае легкой виновности – сплетничанья – в солдаты, а кого другого в случае уголовной виновности милостиво простить, опять ласкать, обожать, ублажать, кормить и поить… возбудительным сладким винцом… пред отходом ко сну!..
– Не твое дело, негодяй… это все… – прерывисто проговорил Аракчеев, и голос его, сдавленный и сиповатый, выдал всю ту бурю, которая вдруг поднялась в нем от дерзости молодого человека.
– Нет-с, мое дело, – резко продолжал Шумский. – Коль скоро
– Пустомеля! Пустозвон! Если не сын ты, все же мой… хам!.. – И Аракчеев, схватив себя за голову, прибавил едва слышно: – Выйди вон.
Шумский, вообразив, что с графом делается дурно, приподнялся и хотел уже идти к окну, где стоял на подносе графин с водой, но в тот же миг Аракчеев дикими глазами глянул на него и выговорил тверже:
– Скорей! Вон! А то убью!
– А-а? – протянул Шумский, вдруг озлобясь, и чуть не прибавил вслух: «вон что!..»
– Уйди! – вскрикнул Аракчеев и стал озираться вокруг себя по столу и горнице, как если действительно искал что-нибудь, с чем броситься на молодого человека.
Шумский повернулся и, деланно улыбаясь, двинулся вон из кабинета. Но в дверях он остановился, как если бы сам сатана удержал его, и, обернувшись к графу, выговорил мягко, почти приветливо:
– Виноват-с, в котором часу кушаете? По-прежнему в четыре или раньше?
Аракчеев снова взялся за голову, оперся локтем на стол и повернулся спиной к дверям.
Так как ответ был не нужен, а нужна была одна насмешка, то Шумский тотчас же вышел и быстро пошел через весь дом, бормоча по дороге:
– Теперь будемте-с втроем расхлебывать. Одному-то было скучно. Извольте, идолы, мне помогать. И авось-то я похлебаю без беды, а вы-то оба подавитесь.
Через четверть часа необычный шум в доме, голоса в коридоре и беготня озадачили Шумского. Он позвал лакея и приказал сбегать узнать, в чем дело.
Лакей вернулся через минуту, оробелый.
– Графу приключилось нехорошо. Дохтур у них. Да еще за городским в Новгород верховых погнали. Господи, помилуй и сохрани!
– Не ври! Вы бы тут все грузинцы трепака отхватали, если б он вдруг издох! – воскликнул Шумский.
Лакей побледнел слегка и оцепенел на месте, глядя на молодого барина совсем шалыми глазами. И услышать-то только эдакие слова – Сибирью запахнет под носом.
– А Настасья у графа? – спросил Шумский.
– Никак нет-c… – робея еще более, отозвался лакей и невольно двинулся к дверям, уходя от беды.
– Нешто ей не доложили?
– Они были-с… Граф не приказали им тревожить себя.
– Отправил! Не принял! Прогнал!
– Воля ваша-с… Михаил Андреевич… а я-с… я-с…
И лакей выскочил в двери.
Шумский, улыбаясь, прошелся по комнате несколько раз и вымолвил вслух:
– Ну-с, ваше сиятельство… Сынка я у вас отнял… Бог даст и персону, «коя превыше всех принцесс», тоже отниму. И сиди тогда, людоед, один как перст!
Глава IX
Весь день в доме было затишье. Все население грузинской усадьбы от мала до велика попряталось каждый в свой шесток так же, как птица прячется перед грозой. Все грузинцы поняли, что на этот раз молодой барин приехал по какому-то важному делу, все знали, что между графом и Шумским произошло важное объяснение, но не знали, конечно, в чем оно заключалось.