Арбалетчики госпожи Иветты
Шрифт:
— Ой, помогите!! — с порога заорала она.
Ванька зыркал из-под ресниц, светил шоколадным брюхом, обцелованным шиповником. Шрамы были похожи на розовые и белые ниточки. Это юное дарование отнеслось к приказу своего командора серьезно, но с недоумением. А потому таскало Тошку по всем крепостным закоулкам и рассказывало жуткие истории. Истории эти касались почему-то исключительно невинных девочек, замученных в крепостных стенах злыми упырями, пауками, летучими мышами и арбалетчиками. Вероятно, Ванька питал надежду, что Тошка сама испугается, взвизгнет и убежит. Или сломает на крутом скате шею. И можно будет с чистой совестью идти об этом докладывать.
Выдохшись, он уселся на вмурованную в камень чугунную пушку, теплую от солнца, и обреченно спросил:
— А знаешь?..
Тошка поправила шарфик на горле. Она немножко даже гордилась собой.
Отсюда, с бастиона, был хорошо виден полуобрушенный, засыпанный обломками и ветками, заросший бурьяном и густой крапивой склон горушки и внизу синий лоскутик моря. А от простора распахнутого неба кружилась голова.
— Не знаю, — сказала Тошка. — Красиво.
Ванька надулся, съехал с насеста и зловещим тоном сказал:
— Идем.
Комната была такой низкой, что Ванька, подпрыгнув, припечатал ладошками потолок. А невезучая Тошка задела теменем свисающий медный фонарь. Но зато три узких, как мечи, окна сияли лиловыми витражами. И солнце, падая сквозь них, расцвечивало черно-белый мраморный пол.
Ванька коснулся риски на стене, глубоко прочерченной в камне.
— Вот здесь…
— Что "вот здесь"?
— Здесь они ее замуровали.
И столь глубока и искренна была скорбь его голоса, что Тошка поняла — не врет. Самое время было визжать и бежать. Как подумаешь, что в толщине кирпича от тебя пребывает самый взаправдашний женский скелет! В общем, бр-р.
— Вообще-то, она сама согласилась, — утешил девочку Ванька. — Был в старину такой обычай.
— Соглашаться, чтоб муровали?!
— Ну да. Чтобы крепость не обрушилась.
— Строить лучше надо!
— Ты что! — Ванька покрутил пальцем у лба. Видимо, чем-то дорога ему была замурованная национальная героиня. А вот Тошка дорога не была. И пугать ее было можно без зазрения совести. И тогда она уселась в единственное на всю комнату кресло и самым беззаботным тоном спросила:
— А дальше?
Ванька взгромоздился на краешек покрытого вытертым плюшем стола, нахохлился и сказал в колени:
— Был самый темный час перед рассветом, когда комендант крепости Свет Асселин…
…Был самый темный час перед рассветом, когда комендант крепости Свет Асселин вышел на плоскую площадку Девичьего бастиона и наклонился над парапетом. Мальчик-ординарец, привалившись к стенке и зажав фонарь между коленями, тут же задремал. Вился туман, наползая от реки, закручивался спиралями, дымными прядями; кружил голову. Из всего бесконечного дня вспоминались только свежая заплата раствора на поврежденной стене и раздувшийся лошадиный труп. И еще надо почистить колодец. То, что достают из него, уже похоже на хорошо разбавленную грязь. А отважные наскоки и поединки — для геройствующих мальчиков. Губы зашептали неслышно: "Ревнительница Гизора, освятившая своей кровью эти камни…" Громкий крик заставил Асселина очнуться. Кричали с гласиса — ровной, насквозь простреливаемой площадки по ту сторону рва.
— Э-эй! Давай коменданта!
Голос был как будто знакомый. Неприятный, с хитрецой голос.
Ординарец проснулся и встал рядом, сонно протирая глаза. Свет почти не различал его, догадывался по шороху.
— Ну, я комендант! — звучный зык перекрыл разделяющее расстояние.
— А чем докажешь? — в тумане презрительно хмыкнули. И тут мальчишка — то ли со сна, то ли от детской гордости и глупости приоткрыл заслонку у фонаря.
Всхлип выстрела. И чье-то тело упало, заливая горячим, в руки Асселина. Не
Дина распорядилась положить ее в главном нефе вместе с другими ранеными, и теперь, лежа на краю, на застеленной рядном соломе, эта девочка была, как все.
Сестра Дина обвела глазами низкие своды, темный камень стен, расцвеченный витражами. Здесь не было тяжелого духа, вроде бы, обязательного там, где много раненых беспомощных людей, и сдержанные стоны оставались всего лишь фоном — как прибой. Тихо шаркали туфли послушниц. Дина наклонилась над девушкой, разглядывая ее одежду. Это был очень старый убор — не ветхий, а старинный. Два века, очевидно. Может, такие и могли еще сохраниться — если надевать по большим праздникам, а потом прятать в ларь, перекладывая базиликом и полынью. Дина, как и любая, призванная к служению, хорошо в таком разбиралась. На раненой была шелковая зеленая юбка, обшитый горностаем голубой жакет, узкий лиф, так забрызганный кровью, что цвет его потерялся, и разрезанный при перевязке. Во всех складках одежды пряталась вышивка — легкий зеленый и синий травяной узор без единой золотой или серебряной нити, что тоже указывало на старину. Сама девушка Дину не интересовала.
К Дине приблизилась по ее жесту сестра Дигита.
— Дашь ей настой боярышника для укрепления сердца. Тысячелистник. И как можно чаще пои разбавленным вином, — Дина указывала ровным спокойным голосом, скрывая внутреннее смятение.
— А маковый отвар?
— Нет! Он нужен тяжелораненым.
Сестра Дигита посмотрела на нее с удивлением, но промолчала.
— Ты не имеешь права на существование. Вместо того, чтобы исполнять свои обязанности, он думает о тебе. Но я покончу с этим. Утром предстоит сражение. Может быть, самое страшное сражение в истории Гиссара. И он должен идти на него со свободной душой.
В узкое окно вливался голубоватый свет. Еще не утро, а предчувствие утра, прогоняющее ночные страхи и тени. Но эту тень никто не мог прогнать. Дина говорила тихо — никто из раненых не проснулся. Кроме той, кому предназначались слова. Досада и брезгливая жалость — вот все, чем могла одарить ее Дина в последний путь. Ну, и верным ударом ножа — сестра не выносила ненужной жестокости.
— Мертвая легенда… — начала она ритуал Отпускающих Слов, — время твое прошло, и оставайся мертвой, не смущая души и не тревожа…
Утробно квакнули мортиры и влажно шлепнула попавшая в цель картечь.
… и они умирали на этих камнях, скользких от крови.
Так хлещет через пробитую дамбу вода, так сель взрывает почву и камни, изменяя лице земли. Расползались на ручейки ветра. И лишь щелканье, хруст, и хлябь под скользящими ногами. Солнце Гиссара закатывалось в этот день.
А потом защитники опустили оружие. Потому что никто не видел, но после рассказывали, что видели, как нисходят любовь и гнев этой земли. С неба полился травяной сок. И как молния вспарывает подбрюшье тучи, вспорот был приступ, и оружные, удоспешенные ломались, как трава. В проломе куртины меч вращался, находя себе жертвы, потому что ежли двое хотят чего-то слишком сильно… а тут не двое… и настало время сбываться желанию.