Арбат, режимная улица
Шрифт:
— А мне все остальное, — сказал Кукла, — потому что я люблю все остальное.
Все засмеялись, но забрали все остальное и оставили Кукле самый скверный кусок, ближайший к хвосту. А служке, который только что объяснял, что щука над всеми рыбами рыба, не дали ни куска, и меламеду Алеф-Бейз, сколько ни произносил он „э", тоже не дали ни куска, и он глядел на пустое блюдо с разинутым ртом, произносящим „э"; а Цацель, не посмевший даже сесть за стол, ходил на цыпочках, все боясь, как бы не сказали, что он мешает есть щуку.
В это время раздались
— Я спрашиваю, зачем они пришли? — закричал Дыхес. — Что, я замков уже не имею на своих дверях, вышибал я не имею, скотов я не имею? — закричал он, с ненавистью глядя на красную рожу, стоявшую на пороге с поленом в руке. — Я рюмку водки спокойно выпить не могу? И вторую рюмку, и третью рюмку!…
— Не кричите, господин Дыхес, — сказала одна из женщин, — выслушайте евреев.
— Что, пахнет там плохо? — спросил он таким тоном, что ясно было — он уже знает заранее, зачем они пришли.
— Собачьим салом пахнет, — заплакала женщина с ребенком на руках. — Уже даже от ребенка пахнет собачьим салом, от бублика его пахнет.
— А что, духи, наверное, лучше пахнут? — снова спросил Дыхес.
— Лучше, господин Дыхес, лучше, — утирая слезы, ответила женщина.
— Ну, так если бы там пахло духами, я бы сам пошел туда понюхать, и все мои гости пошли бы. Правда, гости?
И гости засмеялись и сказали: да, они пошли бы.
— Кровью харкаем, кровью дышим, — шептала женщина.
Но ее не слушали, гости смеялись, запивая смех водкой и заедая щукой и мясом, густо намазывая горчицей, прибавляя еще хрен и рассол.
— Думаете, я не знаю, кто вам кусок красного мяса показал? Я знаю этого каторжника, уже Бульба за ним сегодня придет.
— Вы не поймаете Самсона! — закричали женщины…
Непонятный мне человек однажды появился у нас во дворе, в широкополой шляпе, какие у нас в местечке никто и не носил, в клетчатой куртке и неслыханно высоких ботинках, шнурованных до колен, длинноволосый, как поп; я даже пуговицу отстегнул, подумав, что это поп.
Чижик со своей голубятни сразу же стал рассматривать его шляпу, Юкинбом вышел и разглядывал клетчатую куртку, а Ерахмиель, высунув в окошко патлатую свою бороду, изучал его ботинки с интересом сапожника. Это был Самсон — сын соседки нашей, бабушки Менихи.
Самсон весь день ходил по местечку в своих неслыханных ботинках: то я видел его на гребле беседующим с мужиками, приехавшими на ярмарку, то у мельницы среди грузчиков, белых от муки, то среди краснокожих биндюжников, грубыми голосами расспрашивающих его, как и что; то в кузне Давида, молчаливо наблюдающим за огнем, как бы что-то вспоминая, то у ворот, среди женщин, мечтающих о курице на субботу.
Иногда сын бабушки Менихи уходил из города с мешком на спине, где был утюг, большие портняжные ножницы, мотки черных и белых ниток: все, что
Я обычно провожал его в эти путешествия за город.
Приличный мальчик Котя предлагал мне пупочек из бульона, лишь бы я сказал, куда я ходил, но я молчал. Тогда он вынимал из кармана серебряный грецкий орех, в котором, казалось, заключено было все счастье мира, но я со слезами на глазах молчал, потому что Самсон велел молчать.
Возвращался он из путешествий, но мотки черных и белых ниток были целы.
— Я вышиваю красными нитками, — говорил он. Котя вертелся вокруг, выглядывая: целы ли мотки ниток, но вместо мотков я показывал ему фигу, а Котя, плача, бежал к маме и говорил, что я его ударил. Странные слухи передавались с уха на ухо.
— Он хочет царя сбросить и сесть на его место, — говорили одни.
— Он звездочет, — говорили другие…
— Он бомбист, он бомбы делает! — кричал сейчас Дыхес. — Кто хочет надбавки, со мной не имеет дела. Ша! Идите домой, ложитесь животом на печку, и пусть вам наш великий Бог даст надбавку. Что вы хотите — мои кишки вырвать? — заревел он вдруг и запрыгал на стуле. — Садитесь, пейте, грызите, рвите с Дыхеса.
— Ты хоть помри, — закричала на него женщина, и ребенок ее заплакал. — Но мы тоже кушать хотим. И мы выйдем через парадный ход и выломаем все двери!…
Господин Дыхес даже подпрыгнул от удивления.
— Вы, хозяева, вы — злодеи, — сказала женщина. — В ваших стаканах не вино — наша кровь, посмотрите, какая она красная и сладкая. Вы пьете и еще смеетесь — вам сладко? Вы думаете — всегда война, и всегда ваше счастье, и всегда вы будете спать на мягких перинах?
— Хозяин! — закричали все женщины. — Мы выжжем серной кислотой твои рыжие глаза.
— Ой, люди, — закричал Дыхес, — у меня уже нет глаз!
— Ой, у нас уже нет глаз, — повторили гости.
— Кто обижает моих гостей? Где мое вино? Где моя водка? — заревел Дыхес, когда женщин выгнали.
Из погреба точно из-под земли выкатили бочонок водки; свистком она свистела, кипятком она кипела.
Десять стряпух, с отблеском печей на лицах, внесли на вытянутых руках большие блюда дымящегося мяса, еврейского мяса, залитого огненными соусами, то круто заперченного, то заслащенного изюмом.
Как лебеди плыли гуси.
— Гости, будем кушать, будем пить! — закричал Дыхес, как труба.
Запрокинув головы, гости выливали соус в глотку и сообщали друг другу — кисло это или сладко. Они как бы невзначай выуживали крылышки, а некоторые, заметив пупок, расправляли усы и ртом вылавливали пупок и, съев его, смотрели на хозяина с благодарностью.
— Жрите, гости! — говорил Дыхес.
Телячьи грудки, копченые языки, паштеты, шпинаты, форшмаки, нашпигованное и рубленое, мучное и овощное, мясо, печенное на углях, и мясо, сваренное на пару.