Arboretum
Шрифт:
Она стала вытряхивать кассету из чехла, оттуда вылетела бумажка, на которой черным фломастером была проставлена дата: 2 сентября 19… До гибели Гошки оставалось чуть меньше трех месяцев.
Я увидел темный узкий коридор, в конце его была дверь. По наивному любительскому замыслу оператора сейчас дверь распахнется, там будет свет, шум и музыка. Так и случилось.
Незнакомые лица. Невеста и обрывок фразы: "…мы хотели на яхте, а потом решили в Кению на сафари…" Невеста слегка во хмелю, с круглыми розовыми щеками, очень славная. Женщина с длинными волосами, в черном коротком платье стоит спиной,
— Левка, перестань! Потомки ужаснутся…
Я узнаю тридцатилетнюю Лину и понимаю, что она, по всей видимости, была чертовски хороша.
— Первую половину фильма снимал Лев Михалыч, — уточнила Лина Эриковна. И в этом тебе повезло — снимал он избирательно. Потом камеру взяла я, поэтому Леву ты тоже увидишь.
Hа экране происходило что-то вроде фуршета. Люди много смеялись и мало говорили. Я понимал, что должен увидеть Гошку, и очень напрягался.
— Hе дрожи, — сказала Лина Эриковна, — я тебе скажу. Это сам Димулька, гениальный генетик и мужик ничего, Ленкин муж. Это мой Боб, видишь — лысиной зайчики пускает. А вот и Гошка, — как-то скучновато произнесла она. И я увидел то, чего никак не ожидал. Я ожидал увидеть взъерошенного мальчишку, которого, поскольку он всем симпатичен, пригласили во взрослую компанию.
В белом пластиковом кресле возле широкого подоконника сидел молодой человек в очках с тонкой золотой оправой и в прекрасно сшитом костюме цвета пыльной зелени. Пиджак был только накинут на плечи, и поэтому рука, держащая сигарету, являла широкую манжету безукоризненно белой рубахи. Этой же рукой, большим и безымянным пальцем он время от времени чуть-чуть двигал медную пепельницу по подоконнику и сосредоточенно разглядывал ее. Hе было никакой каштановой челки — была короткая стрижка и высокий лоб. Иногда он смотрел поверх очков на происходящее, но ненаправленно, почти безучастно, и все двигал, двигал пепельницу взад-вперед по краю подоконника. Потом он увидел, что его снимают, и подмигнул камере. Камера приблизилась, и я услышал голос, источник которого был за кадром:
— Скажи что-нибудь.
— Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов.
— Что с тобой? — встревоженно спросил голос.
— Все нормально, — раздельно и внятно произнес он. И мягче добавил: Все хорошо. — У него был низкий внятный тембр. И, судя по тому, как он говорил, он никогда не говорил быстро.
— Совсем другой, — сказал я потерянно.
— Совсем другой, чем… какой? — осведомилась Лина Эриковна. — И потом, он был разный. Когда он бегал, как козлик, по горам, он был сущий мальчишка, когда готовил нам шашлыки, он изображал из себя повара экстра-класса и всеми помыкал, а здесь он этакий яппи, все правильно.
Hа безымянном пальце у Гошки было два тонких нефритовых кольца.
Камера неохотно отплыла от него и уделила несколько минут невесте и гостям. Потом опять появился Гошка, который на этот раз довольно улыбался и прищуренным глазом разглядывал бокал с шампанским на свет, а кто-то слева ему говорил:
— Новосветовский брют — это редкость, везде стоит дурацкое «Артемовское», акротофорное.
— Акро… что? — спросил Гошка.
— Акро-то-форное. Которое ускоренным способом гонят в бочках. А новосветовский брют…
— Лева, отдай, — услышал я голос
— Лева, — коротко сказала Лина Эриковна.
Это было породистое «рыжее» лицо, с выпуклыми светлыми глазами, как бы пренебрежительно полуприкрытыми тяжеловатыми веками, с замечательным жестким рисунком рта, с хищным носом. Само лицо было жестким, в первую очередь жестким, и тут я вспомнил, что этому человеку принадлежал голос, который спросил Гошку "Что с тобой?" и при этом почти дрожал. Он был в просторной черной шелковой рубахе с открытым воротом, его светлые вьющиеся волосы были зачесаны назад, а глаза смотрели холодно и внимательно, мне казалось — прямо на меня.
Лицо уплыло куда-то в сторону, снова появились Лена с Димулькой и Лина Эриковна нажала кнопку.
— В общем, все, — сказала она. — Там еще минут восемь веселья, но интересующие нас люди больше не появятся.
У меня перед глазами стояло смуглое после лета, собранное лицо брата, тонкий контур его оправы, тлеющая сигарета в его руке.
— Спасибо, — сказал я и встал.
— Чай? Кофе? Компот? — спросила Лина Эриковна.
Я взял свой листочек и пошел к двери.
— Кассету подарить не могу, — сказала Лина Эриковна. — Пока, во всяком случае.
— Да нет, что вы… — испугался я. — А так…
— Ладно, ладно, — засмеялась Лина Эриковна. — Спокойной ночи.
Я вышел, спустился на первый этаж и прочел под лампочкой отрывок машинописного текста:
"Ты приезжаешь — и все. Вся жизнь переворачивается. Вся, которая была до сих пор, — она оказывается легче и несущественней, чем шесть месяцев с тобой. Я смотрю, как ты ходишь, говоришь, смеешься, спишь, разговариваешь с собакой. Дни удлинаются неимоверно, а часы без тебя не равны даже годам, они вообще не время, они — абсолютная смерть. Иногда мне кажется, что я присутствую при создании нового мира — с жителями, сменой дня и ночи, реками и озерами. Вдруг оживают деревья. С ними можно говорить.
Прошлое наше не важно. Имена наши не важны. Hе о том речь. Все, что ты не попросишь, я сделаю, чего бы мне это не стоило.
Я не понимаю, как я прожил тридцать четыре года без тебя. Наверное, я просто не жил. Hо если то — не жизнь, а это — жизнь, придется понять кое-что о жизни. Если жизнь — это прирастание ветками и корнями к другой жизни, то придется сказать, что человек вообще не живет один. Что человек это два человека. Что я — это я и ты. Что душа стоит в узком промежутке между двумя…"
Ниже была аккуратная пометка от руки: "Arboretum. Из архива отдела адвентивной флоры. Передатировка — 21 год после пожара. Первоначальная дата не установлена".
Я уснул в своей "шляпной коробке" (как говорила Лина Эриковна), сном похожим на репетицию смерти. Сквозь сон я слышал, как приходил Филаретыч и уронил связку лопат, потом пригнали компрессор для ремонта теплицы и включили его в двух метрах от моего жилища. Я слышал все это — и спал. Мне стало казаться, что отныне я буду жить во сне. Я проснулся к полудню, весь мокрый, с головной болью, с болью в горле, разбитый, голодный и злой. Hе умываясь и не причесываясь, съел помидор с хлебом и, полуспя, двинулся к морю.