Ардабиола
Шрифт:
В небе еще раз громыхнуло, но теперь уже тише, умиротвореннее, и Коломейцев снова обнял Ксюту без прежней порывистой жадности, но нежнее, добрее. Ксюта почуяла эту перемену в нем и прижалась к нему, уже не боясь испытать снова боль, а только желая сделать все, чтобы ему стало хорошо. И ему стало хорошо, так хорошо, что зеленая пещера, озаренная Ксютиными теперь уже не закрытыми, а впивающимися в его лицо глазами, закачалась в грохоте ливня и, казалось, поплыла в неизвестное куда-то.
— А вы меня любите? — еле слышно спросила Ксюта в то время, когда ее сердце застучало снизу в его грудь, словно отыскивая там его сердце. Коломейцев ничего не ответил
— Теперь тебе не больно? — спросил ее Коломейцев, стараясь быть осторожным.
— Спасибо вам, — продышала она ему в щеку.
— За что спасибо?
— За то, чо спрашиваете, больно мне или нет… Да мне не больно, не бойтесь… Вы мне ребеночка, пожалуйста, сделайте…
— Ребенка? — поразился Коломейцев, привыкший к тому, что женщины обычно боятся этого. — Почему ты этого хочешь?
— Чобы на вас был похож. Вы уйдете, а ребеночек останется. Память будет. Вы же сами сказали: память само главно. Правду сказали… Господи, как хорошо-то… Нет, это не грех… — беспорядочно вырывалось из губ Ксюты, прижимавшей к себе Коломейцева так, как будто она могла удержать его навсегда. Да разве есть в мире женщина, у которой, когда ей хорошо, не возникает этой безотчетной надежды — удержать?
Ксюта почувствовала что-то похожее на боль, но совсем иное, счастливое, обжигающее, как будто медленная молния остро и сверкающе распорола ее тело снизу доверху, а потом исчезла, оставив покой и чувство благодарности.
Покой постепенно превратился в усталость, наполнившую ее, и Ксюта незаметно для себя заснула.
Коломейцев лежал рядом, и внутри его была такая знакомая ему опустошенность. Он скользил взглядом по мокрому комку скинутой Ксютиной одежды, по голубым грубым трусикам на трех резинках, и мысль взять ее в Москву теперь уже показалась нелепостью. Ксюта была неотделима от реки, из которой она выпрыгнула к нему, от таежного сена, на котором она сейчас лежала голая, подтянув к животу коленки и чуть шевеля во сне по-детски оттопыренными губами, но в московской своей жизни Коломейцев не мог ее вообразить.
Бушевавший грозовой ливень сменился равномерным шумом легкой мороси, и Ксюта продолжала крепко спать, только иногда зябко подергиваясь. «Надо уходить, — подумал Коломейцев. — Так лучше будет, пока она спит. Могут быть слезы, никчемные вопросы: „Когда мы увидимся? А ты будешь писать?“ Все будет безнадежно испорчено». Все-таки ему было неловко покидать ее, незащищенно покрытую зябкими пупырышками. Коломейцев стянул с себя ковбойку, накрыл ею Ксюту и, стараясь не разбудить ее, выбрался из зеленой пещеры.
Мокрый всклокоченный волкодав, оказывается, находился не в своем укрытии, а рядом, у входа в их убежище. Он не зарычал на Коломейцева, но недружелюбно отвел взгляд.
— Сильная личность, — усмехнулся Коломейцев и в одной только майке, с наслаждением подставляя тело последним чуть покалывающим каплям, зашагал вперед. Перед тем как шагнуть из луговой травы в тайгу, ему захотелось обернуться, но он подавил в себе это желание. Там, в стогу, накрытый его ковбойкой, спал всего-навсего один из многих случаев его большой жизни, и надо было думать о продолжении жизни в целом.
Когда солнечные лучи, пробившиеся сквозь облака, проникли в зеленую пещеру и разбудили Ксюту, она увидела только чужую ковбойку, наброшенную на ее тело, и грустную морду Чарли, просунутую
— Ушел… — прошептала Ксюта, прижимая к губам пахнущий крепким мужским потом рукав. — Совсем ушел. А рубашкой укрыл, пожалел…
Конечно, она знала и раньше, что незнакомец уйдет, но сейчас ей все-таки хотелось не верить этому. Ксюта надела на себя ковбойку, выползла, жмурясь от солнца, развесила на ветвях свою мокрую одежду и подумала: «Пока кошенина мокра, надо гресть, а то погноит. Гресть, покуда не посохнет, — не обыгает».
И стала разгребать, бережно раскидывать по земле сено, накошенное вместе с исчезнувшим незнакомцем. Странное ощущение ковбойки на плечах давало Ксюте маленькую надежду, что незнакомец вернется. Но уже сено было догреблено, уже высохла одежда Ксюты, уже солнце начинало садиться, а незнакомец не появлялся.
У Ксюты не было никакой обиды на него, не было никакого чувства чего-то стыдного в том, что произошло, но отца она боялась. Иван Кузьмич любил Ксюту и мог бы простить ей многое. Но никогда бы он не простил ей того, что первым ее мужчиной был человек, даже имени которого она не знала. Для того, чтобы ее понять, отец должен был стать ею.
Ксюта переоделась и спустилась с ковбойкой в руке на берег реки, где она встретилась с незнакомцем. Но его не было и там, и Ксюта поняла, что он не вернется никогда. Ксюта сначала хотела бросить ковбойку в реку, но потом передумала и спрятала ее в дупле лиственницы, стоявшей на откосе. Потом Ксюта уткнулась в морду Чарли и заскулила в страхе:
— Чо же будет-то?
Вернувшись на Белую Заимку, Ксюта пыталась забыть это происшествие, но оно снова повторялось в ней чуть ли не каждый раз перед сном, и отец заметил, что с дочкой творится что-то неладное. Странным ему показалось то, что она не стремилась, как раньше, на посиделки или на кинофильмы в Шелапутинки, а предпочитала домовничать по вечерам на заимке и сама просила, чтобы он читал ей Библию. Только один раз она взволновалась, когда на заимку зашли люди с такими же геологическими молотками, как у незнакомца, и попросили молока. Но среди них незнакомца не было.
И все же поздней осенью Ксюта увидела Коломейцева. Это было, когда она пришла в Шелапутинки за покупками. Коломейцев сидел около сельпо в «газике», углубившись в изучение карты, и ждал шофера, посланного за сигаретами. Лицо у Коломейцева было сосредоточенное, чужое. Почувствовав на себе чей-то взгляд, Коломейцев поднял голову и увидел Ксюту, растерянно прижавшую к груди пачки мыла, сверток с гвоздями. Коломейцев сразу узнал ее желто-крапчатые глаза.
— А, это ты… — сказал он, не выходя из кабины, и с облегчением заметил, что шофер с сигаретами уже выходит из сельпо. — Здравствуй…
— Здравствуйте, — еле выговорила Ксюта.
Шофер влез в кабину и сразу включил мотор, прекрасно уловив настроение начальника.
— Рубашку… рубашку вы забыли… — приблизилась Ксюта к машине.
— Возьми ее себе на память, — натянуто улыбнулся Коломейцев. — Ну, Бог даст, еще увидимся.
Шофер, поняв это как указание, надавил на газ, и машина рванулась. Бумажный сверток в руках Ксюты раскрылся, и лоснящиеся гвозди посыпались в пыль. Когда Ксюта нагнулась за ними, она впервые почувствовала колющую боль в животе, тошноту и поняла, что в ней начинается ребенок. Об этом Ксюта не сказала отцу, а подруг в деревне у нее не было. Свою тайну Ксюта носила в себе, прислушиваясь к другой жизни, тихонько развивавшейся в ней, и даже ее глаза стали совсем иными, как бы обращенными внутрь себя.