Арена
Шрифт:
Вадим взял тарелки, поплевал на руки, обернулся к Наде и, улыбнувшись, прошел в манеж; там он разом запустил дюжину тарелок в воздух, которые, как гигантское конфетти, вспорхнув, рассыпались осколками по барьеру и опилкам.
И вдруг десятки рук подхватили молодых, усадили в директорские кресла, накрытые красным бархатом, и понесли их по кулисам и конюшне, мимо озирающихся в стойлах лошадей Хурсантова и спокойных слонов, успевших за свою цирковую жизнь привыкнуть к этому доброму обычаю. Эти серые в полуосвещенной ночной конюшне гиганты видели премьеры, бенефисы, свадьбы и, быть может, принимали их как должное. А в поздний час, когда их захмелевший дрессировщик садился на слоновый пол да знакомым, хоть и пьяным голосом читал стихи Есенина и свои выходные монологи, слоны устало поднимались, и он, прислонившись
В ночь, когда свадьба лихо пронеслась и замерла, Вадим и Надя увидели это: две пары умных слоновьих глаз тотчас вздрогнули и открылись, зорко следя, чтобы никто не приблизился к человеку, которого они берегли.
— Я думал, все спят, — сказал Вадим, обнимая Надю.
Надя грустно поглядела вокруг.
— Нет, Вадим, цирк никогда не спит, он только дремлет, — и, словно в подтверждение Надиных слов, в каждом углу они увидели ночную жизнь обитателей цирка. В одной клетке сонно посасывал лапу медведь, в другой горели неперегорающие фонарики рысьих глаз, а в манеже по свадебным опилкам водили веселый хоровод-возню обычные недрессированные крысы.
— Который час? — тихо спросила Надя.
— Зачем тебе? Пятый. Давай оденемся и пойдем в гостиницу.
— Стоит ли, Вадим, из-за каких-то двух часов.
— Как двух часов?! — Вадим ошеломленно отпрянул.
— Говоришь, пятый час? В девять репетиция, а до нее еще нужно убрать и привести все в порядок.
— Какой же ты у меня сухарь, Надька, бывший долгоносик! Муж я тебе или нет? Посему изволь слушаться. Репетировать я тебе не позволю. Да и вообще нечего перебарщивать, лучше бы уж меня-то обняла по собственной инициативе. А то мне, когда кричали «горько», было действительно не сладко.
— Почему?
— И тебе не совестно?! Канифолина бесчувственная! Вела себя вон как эти, — показал он на лошадей Хурсантова, мимо которых они проходили, — знаешь, лошади всегда делают то, что нужно, под окриком.
Надя не ответила, а когда они остановились возле доски объявлений, где все еще держалось на двух кнопках приглашение на свадьбу, Вадим ласково притянул к себе Надю и, заглядывая ей в глаза, плутовато улыбнулся.
— Отколем на память о законном браке, — сказал он, пряча бумажку в карман. — А в самом деле, как вы себя чувствуете, гражданка, находясь в положении законного брака? Уверен, торжествуете. Еще бы, положение законного брака всегда интереснее самого законного интересного положения. Да нам оно сейчас ни к чему. Сначала номер сделаем, ставочки получим. Кто знает, а вдруг и персональные, — рассуждал Вадим, не заметив, как Надя сжалась.
Отстранившись от него, Надя медленно побрела в манеж.
— Ты что? Молчишь? Я чем-нибудь тебя обидел? Молчишь? Ну, давай будем играть в молчанку.
Надя нерешительно остановилась на манеже. Темно. Зигзагообразная лента приветствия, выделяясь, точно ползет у Надиных ног. Вадим молча постоял рядом, потом отскочил к артистическому проходу и, подхватив тугие жгуты каната, прикрепленные к распахнутым настежь концам барьера, в сердцах замкнул барьерный круг.
— Теперь ты у меня никуда не уйдешь. Не веришь? Я знаю наверное! Дуровского страуса выгоняют на ночь в манеж для разминки, замкнут круг, и он никуда, только по кругу. Так и я с тобой, никуда теперь не уйдешь.
— Глупый, можно ведь перешагнуть, — нехотя выдавила из себя Надя.
— Плохо дело. Я не сообразил, что ты у меня не страус, а человек. Надь, я так соскучился по тебе.
Он сбросил с себя пиджак и расстелил его на опилках. Присели. Вадим взял Надины руки и, уткнувшись в них лицом, заговорил:
— Этим двум упрямицам, не желающим меня обнять, я всю жизнь буду платить амортизацию за те добрые мамины руки, которые проглядел. А ты все молчишь. О чем ты? А?
— Боюсь даже сказать… — Надя приникла к Вадиму и тихо, тихо, чтобы самой едва слышать, ответила: — Мне все кажется, что я не смогла перенести вчерашний день. Слишком сразу. Не успев заневеститься, стала женой и отпихнула в сторону то, чем жила. Я сейчас какая-то раздавленная. А ты — праведные руки… Ну, перестань, ну что ты делаешь?..
Устало
22
Листок ученической тетради в линейку. Человечки, наспех нарисованные простым мягким карандашом. Головы у них круглые, без лиц, здесь говорят только руки и ракурсы туловища.
— Когда он это дал вам? — спросила Надя у Хурсантова.
— Какая разница. Это тебе. Он и прощался со мной молча, только дал письмо и сказал: «Там все написано».
Хурсантову было любопытно самому взглянуть на письмо, оставленное Шовкуненко. На коленях у Нади лежал распечатанный конверт, а в руках она держала лист с какими-то рисунками.
— Прочла? — спросил он, уже не пытаясь сдерживать любопытство.
Надя протянула ему листок.
— А где же письмо? — удивился Хурсантов.
— Тут все сказано ясно, — ответила Надя.
Старик с недоумением поглядел на нее.
— Здесь то, что не давалось ни мне, ни Вадиму. Наш номер.
— Чему только вас в студии не научили! Стар я, не понимаю этих шуток. Для нас учебником, бывалочи, сам манеж служил, и только. Где ты номер увидела, фантазерка?
— Добрый Константин Сергеич! Разве учат такому в студии? Григорий Иванович, вы знаете, он студий не кончал, — в голосе ее звучала ничем не прикрытая обида. — Видите? Ну тогда давайте читать вместе. Вот первое: много на манеже людей. Смеется клоун. Униформисты убирают манеж. Среди них рослый парень. Он чудно держит грабли. Наверное, над ним и смеется клоун. Здесь клоун выхватывает у парня грабли и, наверное, говорит, что так их должен держать только жонглер. Видите, клоун достает из-за пазухи несколько букетов цветов. Разделив их на три части, предлагает парню поучиться жонглировать. Тот подбрасывает их в воздух, и цветы охапкой ложатся возле громадных клоунских бутсов и ног униформиста. Последний в отчаянии. «Ничего! — успокаивает его клоун. — Я знаю секрет. Несите сюда садовую скамейку». Он усаживает парня на скамейку, делает знак. Гаснет свет. Из-под купола выплывает луна. Она все ниже, ниже. Вот она краем коснулась рук клоуна. Он притягивает ее к манежу. Раскрывает створки, и из луны в луче прожектора появляется девушка. Клоун подводит ее к задремавшему на скамейке парню, делая зрителям знак: «Молчите тоже. Мой секрет». Исчезает. Парень просыпается. И начинается акробатический этюд. Вот они рядом. Над ними большая бутафорская луна. На них самих — мерцающий луч прожектора. Видите, в уголке нарисована скрипка. Значит, здесь, очевидно, соло скрипки и все идет в унисон с музыкой. По ходу номера луна опускается все ниже, и когда девушка, точно птица, замирает в руках, луна снова вбирает ее в себя. Наступает темь. Появляется клоун. Вспыхивает свет. Клоун будит униформиста. Тот просыпается, не понимая, глядит на груду реквизита, которым в пору владеть только настоящему жонглеру. Он боится прикоснуться к булавам. Клоун настаивает. И вдруг чудо: все в руках униформиста оживает, даже грабли превращаются в трезубец, который он лихо вращает. Ему рукоплещут, он взволнованно и растерянно кланяется. Поклон должен быть выражен естественно, как у человека, впервые выступившего перед зрителями. Униформист убегает за кулисы. Клоун грустно смотрит на реквизит. Пытается имитировать жонглера. Не выходит. Инспектор манежа удивлен, он спрашивает: «В чем же заключается секрет?» — «В любви!» — отвечает клоун. Цветы снова рассыпаются охапками по манежу. «Попробуйте секрет на себе». — «Нельзя!» — отвечает клоун. «Почему?» — «У меня и так было уже целых две жены. Вы хотите, чтоб меня осудили за многоженство?!» Вот и все, что здесь написано, Константин Сергеевич.
Хурсантов постучал мундштуком о сундук. Смерил Надю взглядом, словно решив в чем-то удостовериться, еще раз посмотрел внимательно листок.
— Да-а. Вот это выдал! Вот так Шовкуненко! А вы, Надя, все прочли как следует или там осталось что? Тут упускать ничего нельзя. Кой черт режиссер, он… — старик с трудом подыскивал слово и, найдя его, воскликнул: — Вот это мастер! Здорово! В один узел связал и жонглера, и клоунаду, и акробатику. А музыки сколько!
— Музыки! Разве вы слышали ее, Константин Сергеевич? — улыбнулась Надя.