Арена

Дурова Наталья Юрьевна

— Она вся избита! — чуть не плача, растерянно проговорила Надя. — Как теперь, а? Григорий Иванович! — Надя глядела на Шовкуненко, говоря ему своими испуганными глазами: «Помоги, ты знаешь, ты можешь, ты сильный…»

— Все-таки избил Зинаиду! — печально вздохнул Арефьев.

— Клава забрала Катьку! А Зинаида там лежит. Боже мой! На нее страшно смотреть. Живого места нет. Не плачет. Не разговаривает. Лежит. Зинаида не плачет. Как страшно!..

«Пойти вмешаться? Но ведь это жена. И Пасторино вправе выгнать любого, кто встанет сейчас между ними». Перед Шовкуненко пронеслось прошлое. Ведь он и сам когда-то в ссорах с женой был нетерпим к присутствию третьего

лишнего. И все же?! «Надо что-то сделать для Зинаиды», — подумал Шовкуненко и, словно решая что-то, обратился к Наде.

— Наденька, ну что же я могу? — пробормотал Шовкуненко. Большой, грузный, с сильными руками, в женском переднике, закрывающем ему лишь грудь, он выглядел беспомощнее избитой женщины.

— Да, да, конечно! — Надя произнесла это, словно приговор: раз не можете, тогда зачем вы? Кому вы нужны?

Она ушла. Шовкуненко видел, как промелькнула ее фигурка в воротах. Он не оборачивался к Арефьеву и стоял, прислушиваясь к журчанию сверчка. Арефьев не умел молчать, ему давно хотелось сказать что-нибудь.

— Э, брат! Туго. Заварилось! А ты чего скис?

Шовкуненко думал. Собственно, раздумья и составляли его жизнь. Перекати-поле! Где уж тут ощущать свою силу! Она маленькая, хрупкая, с тонкими руками и то может больше, чем он. Небось сейчас там стоит себе тихо, не лезет в чужую жизнь, не утешает, просто стоит, потому что умеет понимать и уважать горе. Стоит потому, что это ее пост, обыкновенный, человеческий: быть рядом, уметь поддержать.

— Что ж ты молчишь, Григорий? Я же не задаю тебе вопросов и не требую, чтобы из раздавленных калек ты делал настоящих людей. Пойдем к нам. Все веселее. Или нет, проще. Женщина, понимаешь, вносит всегда этакую усложненность. Ах! И ох! А на самом деле комбинация из трех пальцев — шиш. Недаром я старый холостяк!

Каждый остался при своем мнении, но из дому они вышли вместе.

19

Базар кипел. Пасторино, оживившись, ходил по дворику, пробуя голос.

— Начнем пораньше! Двумя часами раньше! — заискивающе обращался он к каждому. Все молчали.

Загримировавшись и надев костюм Шишкова, Пасторино вышел из палатки.

— Боже мой! — Клава всплеснула руками. — Как будто растягивать на колодку костюм посадили. Смех один!

— По одежде встречают, по уму провожают, — ответил ей Арефьев, — сначала засмеются, а потом расшибут о колодку свое настроение. Чую… Ох, и чую!

Евдокия лениво повернула голову, оглядела Арефьева, затем процедила:

— Чую, чую! Вы все что-нибудь чуете, да и только…

— Душечка, чую, видно, оттого, что живу впроголодь.

Евдокия поморщилась, подобрала свои пышные губы, подумала и резко добавила:

— Кто вам виноват, что и в сорок шестом году вы от каждого стука, как от выстрела, вздрагиваете? По брюху-то видно ваше «впроголодь».

— Я не вы, мое «впроголодь» при вашем, простите, администраторе моральное.

— Перестаньте ершиться! И так тоска, — Клава миролюбиво подтолкнула Арефьева и пошла к Наде.

Надя стояла у брезентовой палатки. Ей было одиноко. Все кругом беспокоило. Шовкуненко первый раз в передвижке напился. И теперь, пьяный, он полудремал на табуретке. Надя пыталась заговорить с ним, когда он выкрикивал бессвязный бред:

— Я сам, сам! Вперед, и только вперед! Помолчите! Идем сейчас, идем! Перш, ах, как это было! Уйдите. Уйди! Кому я сказал: искусство…

Разговаривать с ним было бесполезно. Надя вышла, остановилась возле палатки и бесцельно наблюдала движение пестрых платков, ушанок.

Цветные, темные, серые, белые, они, как конфетти, рассыпались по базарной площади.

Надю не занимал спор Евдокии с Арефьевым. Она постояла, прошлась, заглянула опять в палатку. Шовкуненко спал. Тогда Надя подошла к Пасторино:

— Как быть?

— Надрызгался твой? Не выдержал… Ну, знаю, что за все время первый раз. Эх! Знаешь ли? Сначала — эх, а потом много, много раз. Но меня это не касается, филармония не должна страдать, программа и так жидка, дальше некуда! Нет его, будешь работать одна. «Каучук».

Надя удивилась. Спорить? Все равно ни к чему не приведет. Придется попробовать «каучук»… Надя вошла в палатку. Шовкуненко спал по-прежнему. Перед чемоданом сидела Зинаида. Тяжело, медленными движениями наносила она грим, пытаясь скрыть на лице кровоподтеки. Надя присела поодаль. Последнее время ее тянуло к Зинаиде, молчаливой, нежалующейся. Клава со своим безоблачным счастьем была теперь в тягость. Ее счастье, которое жило под одной крышей, было как живой укор: ты живешь не так, живешь пусто. И Надя от этого терялась: как жить-то? Пойти рассказать, пошуметь бы в цирке, на комсомольском собрании, раскраснеться, волнуясь, понять, что же нужно сделать, чтоб было правильно все. Да, загореться желанием сделать. Пожалуй, самое главное было — вернуться в цирк, туда, где работает и живет парень, которому ясно, с которым не трудно. Вадим, опять он стал отчетливее в памяти. Бывает же так, как случилось почти два года назад. Быть может, забыли? А если разнесли сплетни, тогда еще мучительный год придется ждать, чтобы объехала сплетня все цирки по конвейеру. Объехала и забылась, затерялась в каком-нибудь тупике.

— Я сегодня буду работать «каучук», — сказала Надя. Зинаида, точно понимая, о чем Надя сейчас думала, печально кивнула головой.

— Почему вы, Зина, всегда молчите? Будто со всеми согласны?

Наде хотелось вызвать Зинаиду на разговор, но та, обернувшись к зеркалу, затихла.

— Знаете, я даже рада, что буду сегодня работать «каучук». Мне так надоело. Кажется: все дни у нас похожи на пустые орехи. Грызешь их, думаешь, вот-вот попадется орешек. Шуму, треску, а кругом пусто.

— Шишкова надо оставить в каком-то городе. Плох он, — Зинаида лопатками натянула плотный шелк кофты, спина сделалась шире, точно стыдливость заставила ее стать угловатой.

Наде стало грустно оттого, что перед ней сидела женщина самая обыкновенная. Молчит, а все равно, как ни скрывай, утаить трудно: Зинаида любит Шишкова!

— Зиночка, вы не молчите. А то иногда совестно становится, что мы все суетимся, болтаем…

— На стройку уборщицей лучше б, чем так жить…

— Перестаньте, пожалуйста! — Надя разозлилась. Небось Зинаида и полюбила Шишкова за то, что тот до конца отдавал себя искусству. Что ж, ведь не их вина: война заставила «Цирк на колесах» ковылять по грязи самых трудных дорог. Мы тоже нужны…

— Эй, вы, расселись! Спектакль начинаем, — голова Пасторино на секунду появилась в дверях, и вскоре поплыл вокруг скрипучий вальс. Оборвался. С рауса понеслись слова зазывал. Они зазывали народ на свое представление. Арефьев перемежал разговоры смехом, а Пасторино, перевирая реплики, делал ударения в самом непонятном месте.

Зинаида прислушивалась к его голосу:

— Уважаемая публика! — произносил он возвышенным слогом.

— Уважаемая публика! — передразнила Надя. — Вместо спектакля вам — дырку от бублика… Пошли посмотрим комедию! — потащила она Зинаиду, нисколько не смущаясь, что издевалась над ее мужем.