Аргентина: Крабат
Шрифт:
Женщина вдруг подумала, что так же равнодушно, почти шутя, О’Хара может убить и ее, и ее дочь. К китайскому дьяволу...
***
— Хочешь о чем-то спросить, Лиззи?
Джонка — смертельно раненая утка — осталась где-то вдали. Скоро Шанхай, вокруг — тихая черная гладь Хуанпу, спящие лодки у близкого берега. Огоньки...
— Да, — решилась она. — Почему ты — сам? Главнокомандующие в атаку не ходят.
О’Хара кивнул, словно ожидал именно этого вопроса. Обнял, поцеловал
— Ты права, не ходят. Но некоторые вещи надо делать самому, чтобы потом не было сомнений. Спать стану спокойнее!
Она запомнила. Убила сама, не поручая никому. И спала спокойно.
Генерал умрет на рассвете... О’Хара ошибся, до рассвета было еще далеко.
***
— ...И что же дальше, мадам?
Сосед по столу даже забыл о бокале с вином. Поднял, поднес к полным губам, да так и замер. Женщина пожала плечами:
— Дальше был трап — и мы поднялись на джонку. А там — ничего, только огоньки. Очень много огоньков.
6
Хинтерштойсер понял, что ему страшно, но вслух сказал конечно же совсем иное:
— Х-холодно!
Итальянцы взглянули сочувственно, Курц же — удивленно.
— Свитер достань, я давно надел. Тебе рюкзак передать?
Андреас отмахнулся. Не поможет свитер! Когда он только кончится, этот тоннель! Взгляд скользнул по черноте, заступившей окна, и Хинтерштойсер чуть не зажмурился. Устыдился, конечно, но делу это не помогло. Страшно — и баста!
Что такое «Basta!», Джакомо уже объяснил. Хватит! Тоннеля с него точно хватит. Как въехали, так и заныло сердце. Казалось бы, не с чего, мало ли он тоннелей повидал?
Они были в самом чреве Огра. Многокилометровый проход прогрызали сквозь Эйгер целых четырнадцать лет. Прогрызли. И теперь поезд неспешно двигался под неимоверной каменной толщей. Пассажиров стало заметно меньше, более половины сошло на перевале с непроизносимым именем Юнгфрауйох, что между Менхом и Юнгфрау- Великаншей. Дорога резко пошла на подъем, затем нырнула прямо в скальные глубины, и Андреасу почудилось, будто гора мягко, беззвучно легла ему на плечи.
Остальные держались бодро, но тоже притихли. Что могли, обсудили, кого хотели — вспомнили. Многого Хинтерштойсер не знал, а узнал — не обрадовался. Ефрейтор собирается к Эйгеру, французы же, напротив, отказались. Кто-то сослался на плохую погоду, но ребята из группы «Бло» врезали прямо: если Гитлер, то нам там не быть. А Пьер Аллэн добавил: «Это уже не спорт!»
Австрийскую команду, напротив, снарядила армия, но флаг ребята взяли не свой, а рейховский, со свастикой. Кажется, аншлюс — уже дело решенное.
Политика, fick dich!
Хинтерштойсер зябко повел плечами, взглянул на циферблат «Гельвеции» и затосковал. Надо было ехать с баронессой на авто, от друга Тони не убыло бы...
Кстати!
Курц сидел рядом, итальянцы напротив. Рыжий Чезаре, чем-то явно недовольный, громкой скороговоркой объяснялся с приятелем. Тот внимал молча, но
— E se la corda non e abbastanza, balordo? Babbeo! Che cosa sta, grullo, per appendere?
Судя по жестам, речь шла о самой обычной веревке. Красив итальянский язык!
Ни к месту вспомнилось: «Не взял веревку, такая вот беда».
Ну его!
— Тони!
Не проговорил, прошептал. Поманил пальцем. Курц, моргнув удивленно, наклонился.
— Тони, у нас как с Ингрид? Мир или война?
Приятель подумал немного и тоже зашептал в самое ухо:
— Не знаю. Она же еще девчонка совсем, такой в радость парнями командовать. Дорвалась! Молодец, конечно, но не ходить же нам перед ней строем!..
Спорить не приходилось. Андреас вспомнил шумный Бубенбергплац, ее взгляд — темные тучи в светлом северном небе. «Молчите, Антониус. Я на вас очень зла. Нельзя лгать в глаза!»
— А чего ты там ей говорил? На площади?
Курц оглянулся по сторонам, склонился пониже. И — еле различимым шепотом:
— Извинился.
— То есть? — Хинтерштойсер даже за голосом не уследил. — Сказал, что все наоборот? Она не хорошая, не замечательная и некрасивая?
Тони закусил губу:
— Нашел время и место!.. Я ей сказал, что такие слова не используют как аргумент в споре.
Андреас почесал стриженый затылок и рассудил, что для него все это слишком сложно. Впрочем, долго ему размышлять не пришлось.
— Signore! Signore! Arrivato!..
Перевода не требовалось. Приехали! Солнце! Слева и справа, изо всех окон. И — летняя небесная синева. Хинтерштойсер глубоко вдохнул. Выдохнул... Все в порядке, Огр их отпустил. Зря он боялся!..
...Нет, не зря.
— Станция будет справа, — тараторил всезнающий Джакомо. — То есть не будет, вот она! «Айгерглетчер»!..
— Рюкзаки! — ударил голосом Курц.
Поезд уже тормозил, и вся четверка поспешила вперед, к тамбуру. Идущий впереди Чезаре, бросив взгляд за окно, удивленно оглянулся.
— La vostra auto sul posto, Andreas!
— Твою машину подали! — так же на ходу перевел Джакомо.
Хинтерштойсер чуть не задел ногой за сиденье. Выпрямился, мотнул головой.
— К-какую?
Идущий сзади Курц, посмотрев сквозь залитое солнцем стекло, пояснил каменным голосом:
— «Испано-сюизу».
7
...Острые готические буквы цвета вырвиглаз. На капоте — поменьше, на боках огромные, каждая с кулак.
«Германский Рейх — германский народный автомобиль!» — слева, если от носа смотреть. «Народный автомобиль — в каждую немецкую семью!» — справа. «Народный автомобиль — показательный рейс!» — капот, с двух сторон. И просто «Народный автомобиль!» — багажник. Восклицательный знак сделали малиновым, похожим на длинный вытянутый язык.
Свастикой побрезговали, зато где можно и где нельзя влепили большие белые руны. «Эваз» — движение и прогресс, «райдо» — путь, «уруз» — сила, а на самом носу и на багажнике — защитную «альгиз». На всякий случай.