Аргентинец
Шрифт:
5
Авантюрист… Сам подумай, зачем тебе целый день плыть куда-то на бессильном пароходике, оберегать от недоброго глаза короб с припасами, думать, злиться, проклинать себя за самонадеянность и фантазерство?
Жора на каждой пристани встречал знакомых мальчишек-продавцов и покупал у них то яблоки, то кружку квасу. В награду совал им газеты — не для чтения, а на самокрутки. Елена сердилась: «Это возмутительно — поощрять детское курение!»
— А где отец Нины и Жоры? — спросил ее Клим.
— В аду жарится, — серьезно ответила Елена.
— В смысле?
— Что ему еще делать, если он давно умер? Черти не выпустят
Клим вспомнил мужчину, который по-хозяйски вывел Нину из ресторана. Он был хорошо одет, на жирном затылке — глубокая складочка, как щель для монет у свиньи-копилки.
— Вы не знаете, как зовут господина, который ходит в гости к Нине Васильевне? Высокий такой, лысый…
Елена конечно же знала.
— А… это Матвей Львович — он служит председателем Продовольственного комитета.
Расспрашивать дальше не имело смысла: Матвей Львович пришел в ресторан, увидел, как Нина танцует с другим, и забрал свою собственность.
— Он многое может устроить, — добавила Елена. — Если хотите познакомиться с ним, попросите Нину: она вас сведет. Правда, его сейчас нет — он в Питере, но скоро должен вернуться.
Бесполезно… У Нины Васильевны уже имелся не временный беспутный воздыхатель, а серьезная надежа и опора.
Вексель этот дурацкий… Денег жалко, но как требовать их с женщины, от которой на сердце такое смущение и непокой? Она должна была Климу, но это он ехал к ней на поклон, дышал угольной копотью, жарился на августовском солнце и сдвигал шляпу на лоб, чтобы никто не видел его тревожных глаз.
6
Нина сменила траурное платье на шерстяную юбку и ситцевую кофту в мелкий цветочек, в таком виде и ездила на завод и в деревню.
Крестьяне не считали Нину настоящей барыней, но это было ей на руку: они не видели в ней врага, как в других помещиках. Отголоски крепостного права не до конца выветрились из этих мест: старики помнили, как дед Володи повелел перенести Осинки за версту от барского дома, чтобы «онучами не воняло». Разобрали избы, разломали печи, и потянулись подводы под вопли баб и ругань мужиков.
Нина пыталась представить себе — каково это, когда кто-то решает, где тебе жить, чем заниматься? Захочет барин — выдерет, захочет — продаст в другую губернию. Ждать справедливости не приходилось: полиция всегда была на стороне господ.
Отец Володи уже не дурил, как старый барин, но все же свято чтил дворянские вольности. Его власть должны были признавать все: люди, постройки, деревья, звери. Если он встречал мужика и тот не снимал шапки, хозяин стегал наглеца плетью. Впрочем, он редко появлялся в поместье: он занимал видное место в Жандармском управлении и ему было некогда прохлаждаться в деревне. В 1904 году его застрелил член Боевой организации эсеров — за то, что Одинцов, вопреки отмене телесных наказаний, повелел высечь какого-то студента.
Володя пытался благоустроить родовое поместье: он расчищал под пашню новые участки, копал канавы, выписывал дорогие семена и машины. Но при этом никогда не считал, окупится его затея или нет. Он, как и Софья Карловна, презирал деньги, и этим вовсю пользовались мужики и закупщики. Володя не знал ни своих владений, ни их стоимости, ни доходности.
После его смерти Нина продала лесопромышленнику дубовый участок под вырубку: тот предложил пять тысяч, и она, не думая, подписала контракт. Только потом выяснилось, что те дубы стоили никак не меньше тридцати тысяч. Теперь Нина торговалась за все: не уступала даже инокиням, которые покупали у нее смородиновый лист для засолки огурцов.
И все
Нина утешала себя, что война скоро кончится, солдаты вернутся с фронта, порядок восстановится, а земля никуда не убежит. Пока все ее надежды были на завод. В низком каменном здании стояли два станка для чесания льна и восемь, — для прядения. В другом цеху в пыли и грохоте работали солдатки-ткачихи, во флигелях бабы кроили и шили рукавицы и винтовочные ремни. Здесь же ползала голоштанная ребятня. Нина смотрела на чумазых больных детей, хмурилась и обещала работницам завести ясли. Но для этого нужны деньги, а откуда их взять? Дядя Гриша говорил, что сперва надо сменить натяжной механизм, из-за которого рвалось волокно.
Быть владелицей предприятия — это постоянно делать выбор между собственным кошельком, нуждами завода и требованиями работников. Не потратишься на ремонт машин — всё встанет, не прибавишь жалованья ткачихам — они вой поднимут, а то и вовсе разломают оборудование. И кому какое дело, что дома у хозяйки протекают потолки и от сырости обваливается штукатурка?
7
После обедни отец Афанасий позвал баб на богоугодное дело — помочь с уборкой хлеба. Бабы, нарядные, цветистые, веселые, отправились на жнивье. Нина пошла посмотреть на работу, не утерпела и тоже попросила серп.
— Э, барыня, да ты не смогешь, — пересмеивались они, но все же показали ей, как надо захватить горсть стеблей и ударить серпом под самый корень, чтобы поменьше пропадало соломы.
Через десять минут Нина устала: вроде простые движения, но все время внаклонку, в монотонном ритме.
Бабы быстро убрали поповский хлеб. Назад пошли с песнями, ввалились во двор к батюшке.
— Ай, милые, ай, любезные бабоньки мои! — хлопотал отец Афанасий и наливал каждой по стаканчику водки.
Матушка приготовила угощение для работниц, напекла черных калиток с творогом, поставила на лед ведра с квасом. На козлах доски, накрытые чистыми полотенцами, в больших тарелках круто посоленные огурцы и жареная рыба с зеленым луком. Запыхавшиеся поповны тащили пироги — с рисом, с капустой, с изюмом, с вареньем; резали их широкими ломтями. Из бутылок лился квас. Кружек и чашек, собранных по избам, не хватало, и их передавали из рук в руки.
Дядя Гриша позвал Нину ужинать на приступки к сараю, откуда всех хорошо было видно.
— Помнишь старого барина Мохова? — спросил он, сворачивая цигарку.
Нина кивнула: Мохов всегда ездил в гости с чемоданом шишек для самовара. Он утверждал, что они у него самые пахучие.
Дядя Гриша закурил:
— Нет больше моховской усадьбы. И соснового бора тоже нет. Все вырубили, да так и оставили: лошадей нет вывозить.
— Зачем же срубили? — нахмурившись, спросила Нина.
— А чего его жалеть? Он помещичий. К моховским мужикам неделю назад явился какой-то тип, назвался революционным матросом и подговорил их разграбить господский дом. Пришли в три ночи с топорами: боялись, вдруг барин будет из ружья палить? А он в город уехал… Так что дом сожгли, коров перерезали, а лебедям на пруду б'oшки поскручивали. Они спали, лебеди-то, — бери их голыми руками.