Аргидава
Шрифт:
– Извини. – Кепка наклонился и поднял связку. – Да, солидные ключики. Старинные. Кованые. Отличный антиквариат. Дорогой. Где взяла такие? От чего они? От дворца, э?
Ася молчала, щурилась на солнце и пыталась разглядеть лицо под кепкой.
– Между прочим, я знаю, где можно сделать копию.
– Где?
– У кузнеца. Он живет около моста над крепостью. Могу проводить.
– Ой, нет. Я не успею. Меня брат ждет.
– Пошли, пошли… Там, кстати, рядом моя бабка живет. Не слыхала разве? Знатная гадальщица. Хочешь, проведу к кузнецу и с бабкой познакомлю, хочешь?
Но Ася отказалась, забрала ключи и, не попрощавшись, быстро пошла в сторону дома. Кепка медленно двинулся следом. Он шел по другой стороне, осторожно, почти крадучись, и обнаружил, что девочка вошла в кованые ворота с
Нет, не просто же так я стала видеть сны и знаки, я же не придумала их. Это Аргидава позвала, согласилась мне открыться, а хранители ее все привередничают, уворачиваются, отказывают, нарушают уговор, молчат.
И даже дорогой отец Васыль, настоятель храма у крепости, по-настоящему, неистово, но негромко, без нравоучений верующий, очень недужный, бессильный, хворый, очень сердечный, «афганец» бывший, хлебнувший и повидавший, ставший мне таким дорогим, тоже молчал.
Или Макрина, дитя с лицом неподвижным, безоблачным, диковинная девочка в аккуратно разглаженном нарядном цветастом платьице. Запутает, завлечет не туда, зальется смехом квакающим, прерывистым, неестественным, кашляющим на выдохе, обнимет, шелковой ручкой погладит твое лицо, возьмет в подарок конфету или пирожок, обязательно разломит, отдаст мне кусочек, мужу моему отщипнет поменьше, а если с нами еще кто-то – ему обязательно отдаст большую часть и убежит, оставив нас непонятно где, а не там, куда мы просились. Кто учил сироту, где она живет, что ест, кто платьице ее стирает и гладит, кто жидкие ее косички заплетает? И нельзя сердиться, девочка Макрина – сама любовь, дитя Солнца, ребенок с синдромом Дауна, чистая, невинная душа. И не спрашивай ее, все равно не ответит, обманет, бормоча что-то под нос. И не по злому умыслу, а так как слышит – диктует ей кто-то, велит ей или само приходит, но обманывает нас. Зато в крепости она как будто семь жизней прожила и всей Аргидаве любимая дочь, которой позволено все. Но вот удивительно что: там, куда она указывает или куда сама нас ведет будто по ошибке или по своему неведению, обнаруживается, что заждались нас открытия новые и люди нужные, важные, особенные.
Или вот еще Кшися, забавная красивая рыжая девушка, «прекрасная полячка», с кошкой на плече, с бесхвостой мудрой кошкой по имени Саира, преданным маленьким отважным тигром, признающим только Кшисю и больше никого. Добрая Кшися в ответ на любой вопрос о крепости водит плечиком – nie wiem, не знаю, – напевает безмятежно шершавую, шероховатую, щемящую, «жауосную» пьесенку полску, тихонько и нежно, хрипловатым, чуть трескучим своим голоском. Появляется то там, то тут, указывая путь, ничего не объясняя, поводя носиком вздернутым и качая отрицательно головой медленно: не повьем, не скажу. И потом еще больше мотает головой – нигдэ! ньема мовы, нигдэ! (Ни за что не скажу!) А волосы рыжие взметаются и плавают по плечам, накатывая и удаляясь, оставляя на шее, груди и спине тонкую золотую паутинку из распавшихся прядей. И на каждый наш вопрос подергивает курносым носиком, опускает ресницы, загораживает тяжеловатыми веками изумрудные яркие, такие же, как у кошки Саиры, глаза, и опять полыхают жаром, плавают по плечам и груди янтарные блестящие волны.
Иногда придешь, она спускается по деревянной лестнице тебе навстречу, шепчет «джень добры», едешь из крепости домой – она стоит на краю Турецкого моста, на цыпочки поднимается, тянет на себя ветки, вишни собирает, едешь дальше – опять она, как только успела, несется навстречу, хохочет, юбками играет своими невесомыми…
Эти люди, имевшие к крепости свое собственное непростое отношение, люди, что служили ей службу особую, негласную, они, ею признанные, вызывали у меня чувство ревности. Она любила их, любила истинно и по-человечески: Макрину, отца Васыля, прекрасную полячку Кшисю и даже ее кошку… Наверное, кого-то еще, о ком я не знала, не ведала. Я хотела, я мечтала, чтобы она полюбила и меня. Чтобы
Понятно, что ни мужества, ни сил, ни энергии, ни времени мне уже не хватало, чего с лихвой обнаружилось в героине моей, Маше. Поэтому опять я выставила ее перед собой как щит, быструю, ловкую, сообразительную.
Глава седьмая
Первая попытка
Они спустились в люк и прошли вниз семь ступенек. Верней, по ступенькам они не сходили, а слезали. Спускались как в холодную воду. Так явственно чувствовалась разница между жарким солнечным днем и сырым холодом подземелья. С каждой ступенькой становилось все холодней. Маша ступила неловко на обломок деревянной перекладины лестницы, провалилась обеими ногами на следующую ступеньку и, неуклюже, с грохотом съехав вниз на земляной пол, подвернула ногу. Ойкнула. Ступить на ногу не могла. С помощью Игната она кое-как полезла обратно, наверх. Их обоих трясло от холода.
Игнат, одной рукой поддерживая Машу, закрыл крышку, разбухшую, деревянную, и с хрустом, с каким в сильной руке колят два ореха, один о другой, защелкнул старый замок. Затем опустил тяжелую жестяную верхнюю крышку и защелкнул верхний проржавевший замок. Лушка скулила, всхрапывала, как будто ойкала, когда он приволок Машу домой, совала мокрый нос Маше в лицо, облизывала ногу, щедро хлюпая, мелко щекотно покусывала, как будто пыталась выгрызть Машкину боль, вопросительно и тревожно взлаивала, глядя на Игната мокрыми глазами, мол, что случилось, взрыкивала агрессивно, подбегая к двери, играла мускулами: а ну кому морду расквасить за мою Маху! а ну только подойди к моей Махе!
Игнат и Маша рассказали Олежику и Леночке, Машкиным родителям, в два голоса, дополняя рассказ друг друга подробностями, выдуманными на ходу, легенду о том, как Машка бежала вниз по лестнице из своей квартиры и, пробежав несколько ступенек, не учла последнюю. Родители согласно кивали, да, рассеянная, о чем только думает, да. Игнат повздыхал сочувственно и убежал – его ждала Ася с ключами. Нога посинела и опухла. И вот, когда пригласили медсестру-соседку и она осмотрела щиколотку, наложила тугую повязку, Олежик свозил Маху в поликлинику, сделали снимок, обнаружилось растяжение связок и более ничего, вернулись домой, а там уже дожидался Игнат. И не один, а с расстроенной сестрой. Асин рюкзак оказался прорван или порезан, ключи пропали. Как и когда это случилась, Ася не поняла.
Ясно, что ключи были украдены. Игнат внимательно посмотрел Маше в глаза, обнял Асю, потрепал по меховой спине Лушку, что положила морду Маше на колено, и вдруг сказал:
– Надо менять замок! Хотя бы верхний!
– А что мы скажем папе? – Ася испуганно хлопала ресницами, задрав голову на брата.
– Скажем правду. Вот ты и скажешь!..
– Опять я?!
Надо сказать, что Машка не очень огорчилась тогда, что они не попали в подземелье. И хоть и мечтала о том, чтобы оказаться там наконец, она в этот день получила в подарок просто так, ни за что, какое-то невероятное ощущение. И ей показалось, что может быть, именно потому, что она когда-то дала Мирочке клятву, нарушив которую не получит ни одного подарка от своих родных, ни собаку, ничего, ей и удалось получить этот драгоценный подарок – странный, добрый подарок от самой судьбы. Потому что Игнат отнес ее домой на руках. Нет, не то чтобы она не могла ходить совсем. Могла вполне. Даже не опираясь ни на что. И ни на кого. Она вообще-то в жизни ни на кого никогда не опиралась.
Машка была правильно воспитана родителями, Леной и Олежиком – ни на кого не полагаться, ни на кого не надеяться. Рассчитывать только на саму себя. Больше ни на кого.
И вот появился Игнат и в тот момент, когда она должна была упасть, подхватил ее на руки.
Тогда это ничего не значило, не рассчитывай, читатель. Дружеский жест. Да и все. Ну так по крайней мере казалось Маше.
«Нет, каков Игнат, а?! – радостно подумалось Машке. – Каков Игнат!» – и тоже погладила Лушку. А та моталась счастливая у ног друзей, задрав голову, улыбалась, что-то приговаривала. Руки Игната и Маши встретились и замерли на густом теплом загривке собаки.