Хорошо лежать на руках у котаи собаке подмигивать «фасом»,хорошо удивлять болельщиков массы,когда ты злой капитан.Только плохо, если защитником самсебе забиваешь вялои лежишь подобьем дворового пса,слыша нахальное: – М-я-у!…Я бы мог советовать, если бы вдругбыл кем-то вроде судьи,но летит мяч в ворота мои,и Бобик схватил за сюртук.И стоит орда из толстенных мурлыкна пути в родимый подъезд,как будто сейчас насадит на клык,как будто сейчас съест!
«Я затевал игру…»
Я затевал игру:высказывал в лицо,что больше не умру,не стану
подлецом,что, догорев дотла,собой украшу печь,что ночь меня моглаоднажды не сберечь,а выкинуть рукой,с оттяжкой даже – за борт,что ты мне рассказала,кто я, зачем, какой.Лица же злой анфассмотрелся безучастным:такое в первый разсо мною (было часто), –его не удивилзапальчивый рассказ мойо юности прекрасной,о трудностях без сил, –потом уже глядели мыс презреньем друг на друганеделями, неделями,неделями… По кругу.
«Иные шли туда…»
Иные шли туда,где пахнет свежим луком,и где бы можно мёдтем луком закусить,а я пошёл в райониз пьяных морд и глупых,и с ужасом потом,совсем уже без сил,стал чучелом смешнымв том ненавистном самомрайончике, куда бваш лук бы, ваш бы мёд…Одной тебе, душа,пишу: – ты пересталасчитать, сколь я прожил,и сколько лет я мёртв?
«По отдельности, словно в разных…»
По отдельности, словно в разныхне купе, не вагонах – снах,словно я до тебя добрался,а при встрече и не узнал,или будто в соседнем домемне махнули рукой на миги пропали, собою вдовольнасладившись – и я возник,в поле, взятый собой на мушку,и от выстрела лишь воскрес.По отдельности, потому чтоневозможно иначе здесь.
«Я говорю стеклу…»
Я говорю стеклу:и чем ты нам не пляжик, –такие же пескив тебе обильно пляшут,и так же хорошатвоих сверканий гладь,и вены хорошотобою нам вскрывать!
«В ближайшие годы…»
В ближайшие годы,быть может, пойму,кто скрытно по городу ползал:восстанут прозреньяодин к одному,пока ещё слишком не поздно.В ближайшие годыраздастся салют,и выйдут, уставы нарушив,оставив пространнуюклятву свою,злодеи-шпионы наружу.В ближайшие годыдержаться в рукахпридётся мне всякие сутки, –себя самого яне стану ругать,приблизившись к маленькой сути.В ближайшие годыя выползу сам,и лягу, поближе ко змеям,признав, что себеоправданье писал,как неуязвимый изменник.
«Страшно в этой пропасти…»
Страшно в этой пропасти –оставь меня, забудьсяи не только говори словамивсё о том, как было мнес людьми настолько пусто,что в конце они меня сломали.Разве не оставишь ты,забыться не сумеешь? –я тогда перестаю бояться.Люди превращаютсятеперь в такую мелочь,что до боли это всюду ясно.
«Желание понять…»
Желание понятьдымок над куполом и тополем,желание конязапрячь, и поскакать тропинкой тонкойменя всегда к такому приводили,в краю моём безрадостно родимом,что ничего я больше не желал,и до сих пор душа моя жива.
Миниатюра
Срезая все сугробысвоей ногой суровойпро вечер наш уютненькийты думала сейчас,но парочка бульдоговс гримасою недобройзаставила опомниться –о помощи кричать.Вот подлинный уютикв трагической каютезимы, совсем растаявшей,где
цербер, доберманустроили погонюза маленькой тобою,и я от представленияоб этом – чуть с ума…
«…Нету времени теперь нам…»
…Нету времени теперь намрассуждать о чём-то грустном:даже расправляя перья,даже говоря по-русски, –не найдёмся мы, не сможемобрести покой, погаснув:ты – у горла держишь ножик,я – к трубе приделал галстук.
«В энциклопедию…»
В энциклопедиюзагадочного смехая этим утром натощак приехали у железных, красочных воротостановился.Из разных страни сказок знаменитыхко мне слетели героини мигом, –для них я был не более, чем шутс пустой корзинкой.И не смешно мне было,и не грустно:я мерзости им говорил по-русски,с той настоящей злобою, что всехпугает сразу.Мои ботинки,шляпу из резиныпри входе снять русалки попросили,и я не стал им нагло возражать,и был пропущен.На встреченных деревьях,как иголки,висели то ли рюмки, то ли колбы,а под ногами, вместо мишуры,скрипела желчь.– Извольте улыбнуться, –я услышал, –то был не голос, и не песня свыше,а просто гриб весёлый зашептализ-под коряги.«Изволю отказаться» –не сказал я,а лишь подумал и, на деле самом,гримасою учтивого смешкаответил робко.Всё дальше было глупым,бессюжетным:кто приносил меня со смехом в жертву,кто просто хохотал гиеной в лоб –не помню я.Искать меняникто совсем не думал,подумаешь, мол, потеряли друга,или врага заветного… Но впредьникто не мог смеяться.Энциклопедиюзагадочного смеханавеки я припрятал и успешнотам провожу свои простые дни,но без улыбки.И все такиегрустные там стали,как будто к этому стремились сами,а я – смешной, украденный предлогс пустой корзинкой.
«Со слов молчащей улицы…»
Со слов молчащей улицы(ни кошек, ни воров)вчера один прогуливалсяпарень – будь здоров:из-под зелёной кепочкиторчали два вихра, –он с полночи до самого утрадавал глодать комарикамсвоей щетины лес,топтался он и маялся,а после вдруг исчез,но улица не зря же ведь –да, мне, и лишь о нём –шепнула это всё сегодня днём.И оттого мне хочетсятеперь пойти за ним,навек оставить творчество,в колокола звонить,чтоб не одна лишь улицаи уж не я одинзапомнили, что парень тут ходил, –должны о нём все дамочкии всякое треплознать, как о некой данности,себе самим назло,тогда, быть может, вникнет он,и вскорости тогдавернётся, обезумевший, сюда.
«Никто не вправе…»
Никто не вправесказать, что ранемы только жралии не хотели,в сердцах надеясь,создать идею.Но если скажут,но если дажезабьют камнями –я самый первыйскажу: теперь выеё отняли.
«Кто смел, а кто и трус…»
Кто смел, а кто и трус,у каждого грешок есть, –судить я не берусьнаш многолюдный округ.Кто трус, а кто и смел,грешок хранит свой каждый, –не надобно краснеть,и, запинаясь, кашлять.Я сам сейчас боюсьо том писать несмело,и, как последний трус,всё кашляю, краснея.Я сам почти что смел –вас уверяю точно, –хотя и покраснелна этой самой строчке.