Архангелы и Ко
Шрифт:
«И вот с точки зрения этого комплекса… Да, всадники пользуются весьма сложными орудиями труда… Более того, их человекоподобие гораздо выраженнее, чем у любой известной нам разумной внеземной расы, они даже имеют настоящие – в человеческом понимании – руки… Впрочем, теоретически доказано, что, например, щупальце является гораздо более совершенным органом с точки зрения созидания предметов материальной… Но я, кажется, слишком увлекся. Так вот, орудия труда байсанских всадников и их якобы социальная организация – это лишь два из трех необходимых признаков. Без наличия возможности общения особей посредством членораздельной речи либо ее полноценного аналога (которых,
И вот теперь – полёт.
Тусклая радужность за иллюминатором; вместо каюты – уютная келья, вместо койки – тесноватый, но в общем уютный гробик…
«Здесь всё подвластно мне…»
Врёшь, ты, Бэд Рашн! Миражишь хуже, чем запаразиченный комп. «Всё…» А ты сам-то себе подвластен? Скис, выдохся – как пиво в банке с неисправным кондиционером.
Вот бы впрямь дозналась Ленок: Матвею Молчанову дали в полное безраздельное распоряжение макросупербрэйн, набитый конфиденц-информом немелкой фирмы, а он, Матвей-то, чёрт-те сколько дней только и удосуживается, что ноги задирать на контактор!
Не-е-ет, хватит! Нельзя так! Сделай же хоть что-нибудь – убей сволочугу Крэнга; помирись с ним, сволочугой; залезь в супер, надёргай секретов; наплюй на всё да учини диверсию на корабле и под шумок сыграй в убегалки – вон у них тут глиссер-разведчик до чего классный…
Или хоть отравись, хоть расшиби башку о ближайший комингс – только не сползай же вот так, куском дерьма в унитаз-деструктор!!!
Тем более, что идейка-то, прихваченная за хвост во время диспута с Крэнгом в новоэдемской каталажке – богата она, идейка, перспективна, слюноточива… Сейчас бы её самое время обдумать как следует (на месте-то думать станет некогда, там дай бог успевать делать)… А у тебя именно теперь думало отказало. И получается впрямь всё по-крэнгову. И по-шостакову. Получается, стая в суб-память клюнутых пустобрэйнов тащит Матвея Молчанова на стопроцентную гибель, а он – как так и надо. Вот бы Ленок обхохоталась, узнавши!
3.
Хвалёный укромный коридорчик оказался просто-напросто бронеуглеродной трубой – тёмной, тесной и вонючей. Обивки тут не было никакой, и голые осклизлые стенки превращали малейший шорох в отзвуки недальнего бомбометания. А уж беспрерывный капёж чего-то откуда-то куда-то так и лупил по нервам, корча из себя неумолимо приближающиеся вражьи шаги.
– Что это капает, мазал его мазер? – сипели Матвею в затылок. – Чему тут капать-то?!
– Будем надеяться, что вода, – Матвей закашлялся и толкнул кулаком Крэнгову спину. – Долго ещё, ты?!
– Скоро, скоро, – сдавленно бурчал Дикки-бой.
Секунд аж десять брели молча, только кто-то из задних, поскользнувшись, принялся материться старательно-хриплым басом.
– Да что ж тут у них ни одного плафона?! – заныли вдруг где-то ещё задее матерящегося. – Темно, как в банке с чёрной икрой. Долго ещё?
– Ладно, хватит. Дик, стой. Хватит, сказал! Так… Братья исконные славяне, слушай…
– А Дик Крэнг тоже исконный
Дикки-бой дёрнулся, едва не сшибив Матвея с ног (хорошо ещё, что в теснотище сшибаться было некуда):
– Кто там бипает?! В клацало вонтишь?!
– Цыц! – рявкнул Матвей, с трудом восстанавливая равновесие. – Дик Крэнг признан почётным исконным славянином, поняли? В виду особых заср… этих… заслуг! Слушайте дальше. Мне удалось завладеть деструктором, – он вытащил из-за пояса упомянутый прибор и вскинул его над головой, словно бы остальные могли что-то рассмотреть в непрошибаемом мраке. – Нужно решить, как использовать это грозное оружие против подлых конфеде…
С оглушительным, душу выворачивающим визгом прямо над Матвеевой головой прорезался и лихо пошел в рост ослепительный прямоугольник.
– Эт-то ещё что? – осведомился прямоугольник голосом Матвеевого отца. – Матвейка, и ты тут? Вместо школы водишь оглоедов по норам? Нормальные дети на людей учатся, а ты на крысу? – «Глас с небеси» пресёкся на миг: Молчанов-старший разглядел недоспрятанный за сыновью спину деструктор. – Ещё и макияжницу материну новую, молекулярную сдемократил! Мать исплакалась, думает потеряла, а ты… И достанется же тебе!
А мерзкий визг распахивающегося люка добирал, добирал пронзительности, всё плотней нанизывая отцовские слова на себя и одно на другое, и уже невозможно было ничего разобрать в получающемся беспрерывье, кроме интонации – по-всегдашнему усталой, снисходительно-брезгливой, знакомой до обморочной ломоты под сердцем…
Матвей забарахтался в своём спальном полугробу, сел, тупо уставился на слепнущую панель гипнопассиватора. Ненавистный прибор позуммерил ещё секунду-другую, и, наконец, заткнулся.
Ненавистный прибор, чёрт бы его заглодал…
И чёрт бы заглодал того ненавистного кретина, который решил, будто в условиях сопространственного перелёта для человека нормально именно восемь с половиной часов сна. Восемь с половиной часов и ни мгновением больше. Сволочи…
Всего нескольких каких-то секунд, самой разничтожной чути нехватило, чтоб там, в ослепительном прямоугольнике над головой, разгляделось лицо отца. Уже ведь затемнело что-то, сгущаясь в золотистом этом сиянии – и на тебе…
Матвей подтянул колени к подбородку, обхватил их руками и плотно-плотно зажмурился. Нет. Так и осталось – ослепительный квадрат и как бы занавешенное им размытое пятно черноты. Сволочи… Первый раз за все эти суетные круговертные годы – и не дали увидеть. Чтоб вам, сволочам, всю вашу сволочную жизнь как мне нынче!
Господи, как же его хоть звали? Уже и не вспоминается… не вспоминается, потому что толком-то никогда и не зналось. Тебя ведь только посконщики на Новом Эдеме величали по отчеству – и то по вымышленному. А имени отца ты просто никогда не слыхал. Соседи звали его по фамилии, как всех и все; друзья не звали никак, потому что не было у него никаких друзей; бабушка – мамина мать – за глаза цедила неприязненно: «этот… твой…», а в глаза… нет, не вспомнить, но тоже не по-людски как-то.
А мама звала отцом.
«Отец, да глянь как этот вражонок извалялся опять! Ну сил же на него моих больше нет, хоть раз же ты его изругай!»
Вялый поворот головы, равнодушно-усталый взгляд из-под приопущенных век… «Матвейка, я тебя ругаю.» И всё.
И говорил, и ходил, и вообще жил он будто спросонок; и кожа висела на его непомерном ссутуленном костяке такими же дряблыми складками, как клеенный-переклеенный лётный комбинезон на плечах – вроде бы и широких, но давно уже обезвольневших, обессилевших…