«Архангелы»
Шрифт:
— Счастливых праздников. Заходите к нам.
Многие покупали все необходимое в палатках на базарной площади. Словаки, занимавшиеся в Трансильвании торговлей на колесах, торопливо выкладывали перед женщинами и девушками из Вэлень целые штуки сукна, полотна, ситца, развертывали шали, разматывали чулки. Время от времени они вскидывали глаза на других крестьянок, которые толклись в задних рядах:
— А тебе чего?
Крестьянка показывала на бумажные чулки или еще какую-нибудь мелочь, но торговец уже не обращал на нее внимания и продолжал расхваливать товар, который перебирали
На одной из двух улиц, где пищали цыплята и крякали утки, возник переполох. Люди бросились бежать к перекрестку, где уже собралась толпа.
Двое околоточных, торопясь навести порядок, никак не могли разнять двух сцепившихся женщин. Одна из них была крестьянка из Вэлень, другая-жена местного трактирщика. Среди базарного шума едва можно было понять, что кричали эти две рассвирепевшие женщины.
Трактирщице не хватило цыплят. Она уже купила их спозаранку, но всех пришлось прирезать: от посетителей не было отбою. Вот она и прибежала, чтобы прикупить еще. За пару давала она по злотому и тридцать крейцеров, брала тридцать пар, и торговалась с крестьянками из-за пяти крейцеров с пары. В это время из толпы, окружившей торгующихся, вышла сухопарая смуглая женщина, и, отстранив трактирщицу, заявила:
— Беру всех, два злотых пара! — и тут же вручила крестьянкам задаток.
Трактирщица ехидно спросила:
— Зачем тебе столько цыплят! Что ты с ними будешь делать?
— Это моя забота! — отвечала смуглянка. — Я сейчас за ними пришлю, — добавила она, обращаясь к крестьянкам, и повернулась, собираясь уходить. Горожанка сделалась лиловой, словно слива.
— Сразу видно, дура деревенская: соришь деньгами ради бахвальства.
— Имеем, чем сорить.
— В городе-то имеешь, а дома небось мамалыгу ешь, да лук, от которого весь дом провонял, — зашипела в ярости трактирщица. — Не трогай моих цыплят!
— Теперь я их купила! Чего скупилась на пять крейцеров? — И женщина принялась спокойно отсчитывать деньги.
Трактирщица, видя, как у нее из-под носа уплывают тридцать пар цыплят, которые, не торгуйся она, могли бы достаться ей задешево, бросилась на смуглянку из Вэлень и вцепилась ей в волосы. Деньги полетели в разные стороны.
Мгновенно собралась толпа зевак. Могутная трактирщица была сильнее, но крестьянка все же ухитрилась изрядно ее поцарапать.
Оба околоточных, оценив обстановку, встали на сторону трактирщицы, которая нередко подносила им по стаканчику.
— Отдай ей половину цыплят, — посоветовал один.
— И не подумаю, разрази меня бог. Это ж цыганка, а не барыня, — ответила крестьянка, одергивая платье.
Пышнотелая трактирщица опять закричала:
— Жизни из-за вас, сиволапых, не стало! Швыряетесь деньгами, цены набиваете! Жить в городе невозможно!
Второй околоточный подошел к крестьянкам, торговавшим цыплятами.
— Отдайте ей половину, — попросил он.
— Господи боже мой, да ведь и у других есть цыплята, не только у нас. А эти уже проданы, — отвечала одна из них.
Остальные молчали, но по лицам их можно было понять, что они ни за что не отдадут пару цыплят за полтора злотых, если можно получить два.
В конце концов трактирщица,
Базарная площадь продолжала бурлить, несмотря на то что близился час обеда. Все корчмы и трактиры тоже были полны народу. Туда стали заглядывать и женщины, разыскивая рассевшихся за столиками мужей, а разыскав, садились с ними рядом. Тут же к ним подбегали половые, неся пиво, увенчанное белыми шапками пены.
Во всех корчмах играли музыканты.
У «Черного медведя» собрались самые богатые рудокопы из Вэлень, совладельцы кто прииска «Архангелы», кто «Елового», кто «Ложбинки». Трактир был самый большой в городе, с номерами и знаменитыми музыкантами.
Из совладельцев прииска «Архангелы» были там Василе Корнян, Ионуц Унгурян, Георге Прункул — ровесники, лет сорока шести-сорока семи, но если судить по внешнему облику, можно было подумать, что разделяют их годы и годы. Василе Корнян на голову выше своих сотоварищей, брюнет с густыми черными усами, бледным лицом и живыми лукавыми глазами, то и дело поглядывал по сторонам, и его красивые чувственные губы трогала веселая усмешка. В черных как смоль волосах не змеилось ни одной белой ниточки. Ионуц Унгурян, словно бочонок, носил перед собой огромный живот. Щеки у него были пухлые, слегка отвисшие. Усы он коротко стриг. Голова была полуседая. Маленькие желтые глазки, казалось, плавали в чем-то масляном, теплом и приятном.
Самым низкорослым из них был Георге Прункул, с впалыми, морщинистыми щеками и белым, изборожденным морщинами лбом. Глаза у него были навыкате, как у зайца, отчего казалось, будто он постоянно чего-то ждет.
Совладельцы прииска «Архангелы» сидели вокруг стола и тихо разговаривали между собой, склонившись друг к другу головами. Потом разговор стал громче. Корнян и Унгурян, смеясь, откидывали головы назад, Прункул же только ухмылялся, и от его ухмылки множились на лице морщины.
— Вы отобедаете у нас, господа? Не так ли? — расплываясь в улыбке, осведомился трактирщик.
— Ай-яй-яй! — укоризненно покачал головой Унгурян. — И ты еще спрашиваешь?
— Жареный барашек, токана с цыпленком, тушеный заяц. Чего изволите?
Самый толстый из совладельцев поспешил ответить:
— Барашка мне, цыпленка Прункулу, а зайчатину домнулу Корняну. Порции большие всем троим. А то мы голодны, братец, будто волки среди зимы. Тащи быстрей!
Трактирщик бросился к кухне.
— Погоди! — окликнул его Корнян. — А вино, то самое, есть?
— Есть. Как не быть!
— То, что я пил две недели назад?
— Есть, есть! — подтвердил трактирщик уже на бегу.
Гремел оркестр, и говорить приходилось громко.
От выпивки люди, сидевшие за столом, становились говорливее, оживленнее.
— Сегодня Лэицэ мог бы и помолчать, — пробормотал Георге Прункул. — В пасхальную-то субботу…
— Оставь его, братец. Пусть себе играет, — отозвался Унгурян. — Ну, какая может быть гулянка без грохота сапог и пыли из-под ног?
— Мы же сегодня сюда не гулять пришли. Завтра пасха, — тихим голосом возразил Прункул.