Архипелаг ГУЛаг

Солженицын Александр Исаевич

Чехов верно сказал: "Углубление в себя - вот что действительно нужно для исправления". Но именно углубления в себя больше всего боялись устроители наших лагерей. Общие бараки, бригады, трудовые коллективы именно и призваны были рассеять, растерзать это опасное самоуглубление.

Какое ж в наших лагерях исправление!
– только порча: усвоение блатной воровской морали, усвоение жестоких лагерных нравов как общего закона жизни ("криминогенные места" на языке тюрьмоведов, школа преступности). И. Г. Писарев, кончающий долгий срок, пишет (1963 год): "Становится тяжело особенно потому, что выйдешь отсюда неизлечимым нервным уродом, с непоправимо разрушенным здоровьем от недоедания и повсечасного

подстрекательства. Здесь люди портятся окончательно. Если этот человек до суда называл и лошадь на "вы", то теперь на нём и пломбу негде ставить. Если на человека семь лет говорить "свинья" - он и захрюкает... Только первый год карает преступника, а остальные ожесточают, он прилаживается к условиям, и всё. Своей продолжительностью и жестокостью закон карает больше семью, чем преступника".

Вот другое письмо. "Больно и страшно, ничего не видя и ничего не сделав в жизни, уйти из неё, и никому нет дела до тебя, кроме, наверно, матери, которая не устаёт ждать всю жизнь".

А вот поразмышлявший немало Александр Кузьмич К. (пишет в 1963 году):

"Заменили мне расстрел 20-ю годами каторги, но, честное слово, не считаю это благодеянием... Я испытал на своих коже и костях те "ошибки", которые теперь так принято именовать - они ничуть не легче Майданека и Освенцима. Как отличить грязь от истины? Убийцу от воспитателя? закон от беззакония? палача от патриота?
– если он идёт вверх, из лейтенанта стал подполковником, а кокарду на шапке носит очень похожую на ту, которая была до 17-го года?.. Как мне, выходя после 18-ти лет сидки, разобраться во всём хитросплетении?.. Завидую вам, людям образованным, с умом гибким, кому не приходится долго ломать голову, как поступить или приспособиться, чего впрочем и не хочется."

Замечательно сказано: "и не хочется"! С таким чувством выходя - разве он растлен?.. Но тогда - исправлен ли он в государственном смысле? Никак нет. Для государства он просто погублен - ведь вот до чего додумался: от Освенцима не отличается, и кокарда не отличается.

Того "исправления", которого хотело бы (?) государство, оно вообще никогда не достигает в лагерях. "Выпускники" лагеря научаются только лицемерию - как притвориться исправившимися, и научаются цинизму - к призывам государства, к законам государства, к обещаниям его.

А если человеку и исправляться не от чего? Если он и вообще не преступник? Если он посажен за то, что Богу молился, или выражал независимое мнение, или попал в плен, или за отца, или просто по развёрстке, - так что' дадут ему лагеря?

Сахалинский тюремный инспектор сказал Чехову: "Если в конце концов из ста каторжных выходит 15-20 порядочных, то этим мы обязаны не столько исправительным мерам, которые употребляем, сколько нашим русским судам, присылающим на каторгу так много хорошего, надежного элемента".

Что ж, вот это и будет суждение об Архипелаге, если цифру безвинно-поступающих поднять, скажем, до 80-ти, - но и не забыть, что в наших лагерях поднялся также и коэффициент порчи.

Если же говорить не о мясорубке для неугодных миллионов, не о помойной яме, куда швыряют без жалости к своему народу, - а о серьёзной исправительной системе, - то тут возникает сложнейший из вопросов: как можно по единому уголовному кодексу давать однообразные уподобленные наказания? Ведь внешне равные наказания для разных людей, более нравственных и более испорченных, более тонких и более грубых, образованных и необразованных, суть наказания совершенно неравные (см. Достоевский "Записки из мёртвого дома" во многих местах).

Английская мысль это поняла, и у них говорят сейчас (не знаю, насколько делают), что наказание должно соответствовать не только преступлению, но и личности каждого преступника.

Например,

общая потеря внешней свободы для человека с богатым внутренним миром менее тяжела, чем для человека малоразвитого, более живущего телесно. Этот второй "более нуждается во внешних впечатлениях, инстинкты сильнее тянут его на волю" (Якубович). Первому легче и одиночное заключение, особенно с книгами. (Ах, как некоторые из нас жаждали такого заключения вместо лагерного! При тесноте телу - какие открывает оно просторы уму и душе! Николай Морозов ничем особенным не выдавался ни до посадки, ни - самое удивительное!
– после неё. А тюремное углубление дало ему возможность додуматься до планетарного строения атома, до разнозаряженных ядра и электронов - за десять лет до Резерфорда! Но н?а?м не только не предлагали карандаша, бумаги и книг, а - отбирали последние.) Второй, может быть, и года не вынесет одиночки, просто истает, сморится. Ему - кто-нибудь, только бы товарищи! А первому неприятное общение хуже одиночества. Зато лагерь (где хоть немного кормят) второму гораздо легче, чем первому. И - барак на 400 человек, где все кричат, несут вздор, играют в карты и в домино, гогочут и храпят и черезо всё это еще долдонит постоянное радио, рассчитанное на недоумков. (Лагеря, в которых я сидел, были наказаны отсутствием радио!
– вот спасение-то!)

Таким образом, именно система ИТЛ с обязательным непомерным физическим трудом и обязательным участием в унизительно-гудящем многолюдьи была более действенным способом уничтожения интеллигенции, чем тюрьма. Именно интеллигенцию система эта смаривала быстро и до конца.

1 Еще считает Шаламов признаком угнетения и растления человека в лагере то, что он "долгие годы живёт чужой водей, чужим умом". Но этот признак я выношу в сноску: во-первых потому, что то же самое можно сказать и о многих вольных (не считая простора для деятельности в мелочах, которая есть и у заключённых), во-вторых потому, что вынужденно-фаталистический характер, вырабатываемый в туземце Архипелага его незнанием судьбы и неспособностью влиять на неё - скорее облагораживает его, освобождает от суетных метаний.

2 И как интереснеют люди в тюрьме! Знаю людей уныло скучных с тех пор, как их выпустили на волю - но в тюрьме оторваться было нельзя от бесед с ними.

3 П. Якубович: "почти каждый каторжанин не любит каждого". А ведь там не было соперничества на выживание.

4 Увы, решил - не опровергнуть... Как бы из упрямства - продолжил этот спор... 23 февраля 1972 г. в "Лит. газете" отрекся (зачем-то, когда уже все миновали угрозы): "Проблематика "Колымских рассказов" давно снята жизнью". Отречение было напечатано в траурной рамке, и так мы поняли все, что - умер Шаламов. (Примечание 1972 г.)

5 Впрочем, Пятьдесят Восьмую никогда и не стремились "исправить", т. е. второй раз не посадить. Мы уже приводили откровенные высказывания тюрьмоведов об этом. Пятьдесят Восьмую хотели истребить через труд. А то, что мы выживали - это уже была наша самодеятельность.

Глава 3. Замордованная воля

Но и когда уже будет написано, прочтено и по'нято всё главное об Архипелаге ГУЛаге, - еще поймут ли: а что' была наша воля? Что' была та страна, которая десятками лет таскала в себе Архипелаг?

Мне пришлось носить в себе опухоль с крупный мужской кулак. Эта опухоль выпятила и искривила мой живот, мешала мне есть, спать, я всегда знал о ней (хоть не составляла она и полупроцента моего тела, а Архипелаг в стране составлял процентов восемь). Но не тем была она ужасна, что давила и смещала смежные органы, страшнее всего было, что она испускала яды и отравляла всё тело.

Так и наша страна постепенно вся была отравлена ядами Архипелага. И избудет ли их когда-нибудь - Бог весть.