Архистратиг Михаил
Шрифт:
Ганса Велау пока еще не было видно, так как он был озабочен постановкой живых картин. Увидев Михаила, полковник Реваль сейчас же взял его под руку и, отведя в сторону, спросил:
— Скажите, милейший Роденберг, не провинились ли вы в чем-нибудь перед генералом?
— Нет, полковник, — с полным спокойствием ответил Михаил.
— Нет? Меня удивило, что в последний раз, когда я заговорил с генералом о вас, он решительно перевел разговор на другую тему.
— Ну, дело объясняется очень просто: я не имел счастья понравиться
— У генерала не бывает капризов, и это в первый раз, что он относится так несправедливо к дельному и талантливому офицеру. Нет, вы, наверное, что-нибудь упустили из виду!
Тем временем сам Велау подошел к графине Марианне, которая всегда относилась к старику с величайшим благоволением. После первых приветствий графиня стала жаловаться на свое нездоровье, и Велау заявил, что с удовольствием выслушает ее, так как хотя он и отказался от врачебной практики, но графиня представляет для него исключение. Словом, они вели самую мирную беседу, как вдруг графиня Штейнрюк неудачно затронула больную тему.
— Завтра я буду у вашего сына, — сказала она. — Он говорит, что его большая картина совсем готова и может быть выставлена на будущей неделе. Я хочу еще раз полюбоваться на свою собственность — ведь вам, наверное, известно, что я купила эту картину?
— Да! — лаконически отрезал профессор, хорошее расположение духа которого немедленно исчезло.
— Так что же вы скажете об этом произведении юного артиста?
— Ровно ничего. Я даже не видел его!
— Как? Но ведь мастерская находится у вас во дворе?
— К сожалению, да. Но моей ноги там не было и не будет.
— Ах, вы все еще не примирились со своим сыном? Я согласна, что он сыграл с вами дерзкую шутку, но теперь вы сами должны согласиться, что такая богато одаренная натура не годится для сухой, холодной науки!
— В этом вы правы, графиня. Мальчишка не способен ни к чему дельному и серьезному, ну, так пусть будет хоть художником!
— Неужели вы считаете, что искусство хуже науки?
— Полно, графиня! Конечно, очень приятно навесить на стены картины, и у вас в Беркгейме...
— В Беркгейме? Вы, очевидно, даже не знаете, что представляет собой картина вашего сына? Да ведь она предназначена для церкви святого Михаила!
— Для церкви?
— Ну да! Ведь это — икона!
— Что такое? — отчаянно завизжал профессор. — Мой сын рисует иконы?
— Ну конечно! Разве он ничего не говорил вам об этом?
— Посмел бы он только! И Михаил тоже не обмолвился ни словом, хотя он, наверное, знал обо всем!
— Это — вне сомнений, потому что капитан Роденберг позировал вашему сыну!
— Воображаю, что за святой вышел из него! — сказал профессор с желчным смехом. — Михаил как раз создан для такой роли! Да что, взбесились оба они, что ли? Вы извините, графиня, я сам чувствую, что становлюсь груб, но не могу оставить это дело так! Ведь это переходит все
В тот же момент складки портьеры окна за спиной графини пошевелились, и оттуда показалась голова испуганной Герлинды.
— Кто этот господин, не выносящий икон? — в ужасе спросила она.
— Один из величайших ученых нашего времени, и потому ему надо простить некоторую резкость суждений. Вообще...
Но тут послышался сигнал к началу представления, и все поспешили в зал.
В этот вечер Ганс покрыл себя славой: его живые картины имели выдающийся успех. Особенно удалась Лорелея, которую изображала графиня Герта. Она была так хороша в сказочном наряде, что даже профессор Велау на минуту забыл о своем огорчении. Но как только занавес опустился и Ганс вышел с участниками представления в зал, отец сейчас же бросился к нему. Однако добраться до Ганса было не так-то легко, потому что к нему со всех сторон теснились восхищенные зрители.
— Я должен поговорить с тобой, — сказал профессор с лицом, предвещающим мало хорошего, когда ему все же удалось добраться до сына.
— С удовольствием, отец, — ответил Ганс, следуя за стариком в ту самую оконную нишу, где перед этим пряталась Герлинда.
Лицо Ганса сияло удовольствием и радостью, и это еще более обозлило старика. Он начал без всяких околичностей:
— Правду ли сказала мне графиня, будто ты написал икону?
— Да, отец!
— И Михаил позировал тебе?
— Да, отец!
— Да что вы оба взбесились, что ли? Михаил в качестве святого! Воображаю эту карикатуру!
— Ошибаешься, отец, Михаил вышел очень хорошо в виде разгневанного архангела. Дело в том, что икона изображает архистратига Михаила.
— А по мне хоть самого сатану!
— Он тоже нарисован, и притом в натуральную величину. Кстати, какое тебе дело до того, что именно представляет собой моя картина?
— Какое мне дело? — окончательно рассердился профессор, с трудом сдерживавшийся до сих пор, чтобы не привлекать внимания общества. — Да ты же знаешь, какую позицию занимаю я по отношению к клерикалам, тебе известно, что попы травят меня из-за моих убеждений, и ты рисуешь иконы для церквей? Этого я не потерплю! Я запрещаю тебе выставить свою картину!
— Этого ты не можешь, отец, потому что картина составляет собственность графини Марианны Штейнрюк! — хладнокровно ответил Ганс. — К тому же она предназначена в церковь Санкт-Михаэля.
— Где ее, разумеется, установят со всяческой церковной помпой?
— Да, отец! В день архистратига Михаила!
— Ганс, ты сведешь меня с ума этим вечным «да, отец»! Значит, в храмовой праздник? В день, когда собирается все окрестное население? Конечно, клерикальные газеты сейчас же ухватятся за эту историю, и среди упоминания об обедне, причастии, крестном ходе и тому подобном будет фигурировать мое имя!