Архистратиг Михаил
Шрифт:
— Этого ты никак не можешь, отец. Барон тоже запретил Герлинде, с ним даже сделался припадок, когда я обратился к нему за благословением, да только все это вам обоим ровно ничем не поможет — мы поженимся, несмотря ни на что.
Велау, заметивший наконец, что дело обстоит вполне серьезно, с отчаянием всплеснул руками.
— Да ты рехнулся, малый? Старик помешан — в этом не может быть сомнений, и в качестве врача я говорю тебе, что зародышевое начало сумасшествия передается по наследству. Неужели ты хочешь внести гибель в наш род? Хочешь сделать несчастным целое поколение? Одумайся!
Но мрачная картина грядущих
— Знаешь, просто даже странно, отец, что мы всегда должны ссориться с тобой! А ведь у нас только что установились самые лучшие отношения! Ты примирился с моей «пачкотней» и готов даже гордиться ею, а теперь тебе вдруг приходится не по вкусу моя помолвка, которой ты тоже должен был бы гордиться. Подумай, к тебе приходит старая аристократия только затем, чтобы посоветоваться о подагре, я же путем брака соединяюсь с молодой аристократией, разве это не явный шаг вперед?
— Это — самая нелепая из всех твоих нелепых выходок! — крикнул рассвирепевший профессор» — Раз навсегда…
Его перебили — вошел слуга с докладом, что графиня проснулась. Так как Велау сам приказал известить его об этом, то он немедленно отправился к больной, приказав, однако, сыну ждать его здесь и сказав, что через четверть часа он будет обратно.
В комнате, смежной со спальней графини, профессор неожиданно натолкнулся на Герлинду, которая тоже спешила на зов проснувшейся графини. Едва завидев девушку, Велау ястребом кинулся к ней.
— Мне нужно поговорить с вами, баронесса. Угодно вам будет ответить мне на несколько вопросов? — спросил он.
— Конечно, господин профессор! — ответила Герлинда, ошеломленная этим натиском.
Она чувствовала непреодолимый страх перед профессором, который до сих пор совершенно не обращал на нее никакого внимания, а его повелительные манеры по отношению к пациентке еще более пугали девушку. И без того она ужасно робела при мысли, что этот страшный старик — отец ее Ганса, а теперь он вдруг набросился на нее и принялся задавать ей какие-то странные вопросы, которых она даже не понимала как следует. При этом он фиксировал ее сердитым взглядом, что окончательно лишало мужества бедную девочку, не подозревавшую, что профессор испытывает ее здравый рассудок. От смущения и робости она отвечала невпопад, что, разумеется, еще более утверждало профессора в его предвзятой мысли.
В конце концов он перешел на семейные предания Эберштейнов, на которых проявилась навязчивая идея барона. Во время пребывания в городе Беркгейме Герлинда почти отучилась от стиля старых хроник, в этом отношении графиня-мать и Герта оказали на нее самое благодетельное влияние. Но теперь она забыла обо всем. Неподвижно уставленный на нее взор профессора сковывал ее волю, словно взор змеи, зачаровывающий маленькую птичку. Она жаждала только одного — удовлетворить страшного экзаменатора, и когда ему подвернулся зловещий вопрос: «Ведь у вас, кажется, двойная фамилия — Эберштейн-Ортенау?», она по-прежнему сложила руки и залепетала:
— В лето от Рождества Христова тысяча триста семидесятое возникла распря между Кунрадом фон Эбер-штейном и Болдуином фон Ортенау, ибо рыцарю Кун-раду фон Эберштейну было отказано в руке Гильдегунды фон Ортенау, во время каковой распри...
И поехала дальше без удержу! Без запинки и передышки Герлинда рассказывала
— Вот оно! — крикнул профессор с великим торжеством, после чего подскочил к сыну, оттащил его в дальний угол и энергично зашептал: — Ведь я говорил тебе! Она тоже заражена, зловредное начало уже развивается в ее мозгу и непременно передастся следующим поколениям. Если ты останешься при своем безумном намерении, то сделаешь несчастным все свое потомство. Против этого я протестую, как врач и как отец! Я возьму тебя под опеку и запрещу жениться во имя человечества, которому никто не смеет навязывать сумасшедших!
— Отец, мне кажется, у тебя самого в мозгу развилось зловредное начало! — с досадой сказал Ганс, вырываясь из рук отца и подбегая к Герлинде, которую он покровительственно обнял, словно защищая от посяганий профессора. — Я не допущу, чтобы ты мучил мою невесту! Вообще я совершенно не понимаю, какое дело отцам до всей этой истории! Брак — наше личное дело, и мы обойдемся совершенно без вас!
Глава 27
Настало лето. Пришли уже первые числа июля, а семейное торжество, которое должно было быть отпраздновано в замке Штейнрюк, было отложено на неопределенное время. Правда, профессор Велау скрыл от графини Герты печальную истину и в течение некоторого времени подавал ей тщетные надежды, но сам генерал и его ближние знали, что смертный исход не за горами. По мнению Штейнркжа, смерть матери должна была еще крепче связать Герту со всей семьей, и он решил, как только кончится траур, сейчас же отпраздновать ее свадьбу с Раулем.
Граф Штейнрюк не подозревал, что судьба уже давно разрушила гордый храм его надежд. Он понятия не имел о той чреватой последствиями бурной ночи, и все его сведения о событиях в замке Штейнрюк исходили из писем Герты и бюллетеней врача.
Утром в Михайлов день Михаил Роденберг, по настойчивой просьбе Герты, проводил ее лишь до того места, где горная дорога переходила в долину, так как дальнейший путь не представлял уже ни малейшей опасности. Девушка одна прибыла в замок, и тяжелое состояние, в котором она застала мать, лишило ее возможности проронить хоть словечко о происшедшем. Врачи категорически запретили причинять больной даже малейшее волнение, а потому вся эта история должна была оставаться в тайне вплоть до выздоровления графини, на которое Герта не переставала надеяться.
Михаил, разумеется знал истинное положение вещей от профессора, но это еще более обязывало его щадить женщину, со стороны которой он постоянно встречал только ласку и дружелюбие. Если уж суждено было вступить в борьбу за Герту, пусть эта борьба начнется после ее смерти!
Наконец это случилось. Врач только что известил генерала, что ночью больная тихо отошла во сне. Как и все члены семьи, генерал был подготовлен к такому событию — последние бюллетени были совершенно безнадежны. И все-таки его глубоко огорчила смерть этой бесконечно милой женщины, которая всегда так охотно подчинялась его руководству и которой он из-за служебных дел не мог даже отдать теперь последний долг!