Архив Долки
Шрифт:
— Да, — произнес голос Мэри. — Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
Они неловко выпили в молчании.
— Джойс, — сказал Мик наконец, — где бы ни находился и как бы ни чувствовал себя, был в свое время великим писателем. Интересно, как бы он обошелся с историей про меня и Мэри.
Эта его речь, как он сам ее услышал, прозвучала странно и нелепо. Мэри была бледна, встревожена. Хэкетт же попросту пьян. Он заговорил вновь.
— Мик, своего мистера Джойса можешь оставить себе. Знаешь, кто мог бы написать книжку получше?
— Кто?
— Да вот Мэри.
— Ну, я знаю, она одаренная.
— А, вот это слово. Одаренная.
Тут заговорила она.
— Вряд ли это история, какую
Повисла еще одна протяженная пауза. Конечно же, они вели себя абсурдно — болтали о книгах с эдаким исследовательским спокойствием сразу после скверной свары, в кою вовлечены были чувства, с отдаленной возможностью насилия. Все было искусственно, поддельно. Мик уже начал жалеть, что пришел, что заговорил, что столько выпил. Хэкетт хмурился: возможно, потерялся в лабиринте собственных путанных мыслей. Мэри головы не подымала, лицо слегка отвернуто от Мика. Последний же чувствовал, что всем неловко. Тишину возмутил Хэкетт, и говорил он, казалось, преимущественно с самим собой.
— Мэри, — пробормотал он, — давай забудем про наш давнишний уговор. Нам было хорошо, но от меня никакого проку. Я пьян. Я вовсе не в твоем стиле.
Она повернулась, глянула на него, но ничего не сказала.
— Этот чертяка, тут вот, — он годный, — продолжил бормотать Хэкетт, — и ты это прекрасно понимаешь. Глянь на него. Он краснеет.
Вполне вероятно и впрямь. Мик был расстроен, чувствовал себя дураком. События словно бы извращенно вывернулись наизнанку, поскольку, мнилось ему, это он виноват, что Мэри чувствует себя свиньей. Несуразная попытка облегчить положение: Мик попросил у миссис Лаветри еще по одной выпивке, для всех. С этим он разобрался сам — добыл поднос и подал всем лично. Тост произнес громко:
— За нас!
С ним молча согласились.
— Ты же не всерьез, Мэри? — шепнул он.
— Нет, Мик. Ты просто чертов дурак.
— Но замуж-то ты пойдешь за чертова дурака?
— Видимо, да. Хэкетт этот мне нравится, но не настолько.
— Вот спасибо, клуша ты эдакая. — Хэкетт улыбнулся.
Вот и все, что следовало рассказать. Молчание их, пока ехали они домой на трамвае, было взаимно признано и оберегаемо. Что же в конце концов произошло? Ничего особенного. Они по глупости потеряли друг друга, но всего на несколько часов. Мэри заговорила:
— Мик, так что за жуть ты собирался мне сегодня поведать?
Вопрос неизбежный, подумал Мик, но обращаться с ним надо осторожно.
— О, это о матери, — сказал он. — Она слабеет и решила уехать в Дрогеду, жить с сестрой.
Мэри слегка стиснула ему запястье.
— А, величественная старая дама! А что же домик? Я так понимаю, там мы и поселимся? Ничто не сравнится с крышей над головой. Старомодный взгляд, но крыша — это надежность, и для нас, и для семьи.
— Для семьи?
— Да, Мик. Уверена, у меня будет ребенок.
Послесловие переводчика
НЕ МЫСЛИТСЯ КАК РОМАН…
«…[Эта книга] — или как что угодно в этом роде, а как упражнение в насмешке: разнообразные писатели со своими стилями и всяческими голосами, настроениями и преклонениями здесь крысы в клетке», — сообщал Брайен О’Нолан в письме от 15 ноября 1963 года своему позднему издателю Тимоти О’Кифу. За много месяцев до появления первой отпечатанной рукописи «Архива Долки» некоронованный король дублинских богемных острословов, журналист с двадцатилетним стажем, автор по крайней мере четырех романов и горы сатирических очерков обо всем на свете —
Роман поругивали за лоскутность стиля, инфантильные, непропеченные нападки на Церковь, религию, науку, писательство, философию, за «неподвязанные концы» — и за то, что О’Брайен притащил в текст много чего из «Третьего полицейского», своего второго — и самого любимого — романа, изданного волею судеб лишь в 1968 году, когда сам автор уже не мог насладиться его феноменальным успехом и мгновенно возникшим вокруг книги небольшим, но пылким культом, живым до сих пор. Теория велосипеда-человека, комико-мистические полицейские и безумный Де Селби перекочевали в «Архив Долки», за что мы, теперешние (по)читатели наследия О’Брайена, благодарны ему от души и ну совсем не склонны укорять его за это продолжение любви.
Ныне, когда вся романная проза Флэнна О’Брайена / Майлза на Гапалиня опубликована на русском языке — а сим изданием мы завершаем приход великолепного ирландца в русскоязычное пространство, — можно осмелиться на обобщение: все романы прозаика О’Брайена, помимо многого прочего, непременно обнажают, вероятно, единственное в человеке О’Нолане, виртуозно — и в полном соответствии с его желанием — скрывая все остальное. Они все в той или иной мере — о комических пределах человеческой способности управлять чем бы то ни было. О нелепости человеческого самомнения. О том, сколь не здрава и несуразна в человеке любая уверенность в чем угодно, включая и неуверенность. Единственный способ выжить в этом осознании — высмеять и его тоже, естественно. И желательно высмеять виртуозно, изысканно, увлекательно. Чем писатель О’Брайен (ограничимся тут одним его псевдонимом, для краткости) всю жизнь и занимался и за что мы, его обожатели, были и останемся перед ним в большом — человеческом, да-да, — долгу.
А теперь поиграем в распределенный книжный клуб. Вот несколько вопросов, ответив на которые, вы сами сможете решить для себя, обоснованна ли была в свое время критика романа «Архив Долки»:
1. В чем разница философских позиций Де Селби и Блаженного Августина — и есть ли она?
2. В чем состоят ключевые претензии Де Селби (и Блаженного Августина) к представителям Общества иезуитов?
3. В чем Хэкетт — как бы он ни был нам неприятен — прав? Особенно в том, что касается догматов Церкви и персоны Мэри?
4. Над чем именно, по его собственному мнению, Мик имел власть — и над чем в итоге оказался не властен вовсе?
5. Сколько повествовательных стилей можно выделить в романе?
6. На что именно направлена в романе сатира науки от Декарта до Эйнштейна и Планка? Религии? Церкви? Искусства и его идеалов? Западной философии? Ирландского общества и общественных нравов?
7. Как разрешается — и разрешается ли — противоречивое отношение О’Брайена к писательству и искусству вообще и Джойсу в частности?