Архив шевалье

Теплый Максим Викторович

– Да, – согласился Беккер. – Это не по-немецки! Кстати, про немецкий: не устаю восхищаться – у тебя фантастически красивый рейнский акцент! Я как-то раз слышал, как говорил по-немецки один ваш ученый – он, как у вас говорят, «невозвращенец». Это было чудовищно! Звучало так, будто он издевался над нами и пародировал немецкую речь. А тебя можно смело принять за рейнского немца.

– Спасибо, Ганс! Это заслуга моего папы, который почти пять лет совершенствовал свой немецкий на фронте. Он был переводчиком… – Каленин стрельнул глазом на собеседника, проверяя реакцию на слова про фронт.

Но тот был абсолютно невозмутим. – Он с детства со мной говорил по-немецки. А вот система открывания двери в этой квартире устроена, видимо, по-французски. Немцы до такой глупости додуматься не могли. Ты же знаешь, моя домохозяйка, фрау Шевалье, родом из Эльзаса… Судя по фамилии, тут не обошлось без галльского влияния…

Беккер прошел в кабинет и внимательно стал рассматривать свое лицо в зеркале, висевшем над письменным столом. Он чуть взъерошил густые русые волосы, еще раз подвигал пестрый шейный платок, добиваясь только ему одному ведомой конфигурации легкого шелка, потом для чего-то подвигал стол и спросил:

– С хозяйкой ладишь? Она ведь женщина с характером!

– Я пока ничего особенного в ее характере не заметил. Милейшая старушка. Если бы еще по ночам ко мне не являлась…

– Не понял… – искренне удивился Беккер. – Она приходит к тебе по ночам?

– Да я пошутил, все нормально. Говорю же, добрейшая женщина. Мы подружились, и она даже не берет с меня Nebenkosten [6] .

– По поводу безопасности… я бы все же не рисковал. Сегодня этот квартал почти полностью заселен турками и арабами. Тут по ночам совсем не безопасно…

– Кому я нужен?! – отозвался Каленин. – Да и денег у меня почти нет. Я тут учусь кредитной карточкой пользоваться. Так странно: приходишь в магазин без денег, и все можно купить…

6

Платежи за коммунальные услуги (нем.).

– А в СССР что, нет кредитных карточек? – искренне удивился Беккер.

Каленин не смутился.

– «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей…» – процитировал он известную песню и назидательно добавил: – В СССР много всего хорошего, но кредитных карточек пока нет. Но будут! Мы же сверхдержава. – Он хитро улыбнулся. – И потом, это же вы, немцы, придумали, что можно построить общество, в котором не будет денег. Поэтому вы раньше нас и перешли на карточки.

– Маркс ошибался, – серьезно возразил Беккер. – Деньги будут всегда! И Енисей перекрывать не надо… Природа страдает.

– Может, и ошибался! Только его ошибки будоражат людей вот уже второе столетие. У нас, к примеру, ваш Маркс очень популярен… А у вас – всего одна улочка его имени, да и та метров сорок.

– Ну почему же только улочка… В Брюсселе, к примеру, есть ресторан, где все стены увешаны фотографиями Маркса и Энгельса. Говорят, когда они там писали свой «Манифест», то выпили очень много пива. Даже в полицию попали за пьяный дебош. Будешь в Брюсселе, обязательно зайди в эту пивнушку. Это прямо в центре, рядом с ратушей.

Каленин внимательно посмотрел на

Беккера, пытаясь понять, серьезно тот говорит или шутит. В части посещения Брюсселя… Ведь сама поездка в Бонн на научную стажировку уже для советского аспиранта событие крайне редкое. Во всей Западной Германии таких счастливчиков было человек двадцать, и всем категорически запрещалось пересекать границу страны пребывания. Но лицо Ганса было абсолютно непроницаемым. Оценив его готовность вступить в серьезный и долгий политический спор, Беркас примирительно уточнил:

– Ладно! О чем тут спорить. Товарищи Маркс и Энгельс – это ваши немецкие парни. Что заслужили, то и получили.

Беккер в свою очередь явно размышлял, как среагировать на иронию Каленина: то ли дать отпор, то ли сделать вид, что не заметил подколки.

Эту его способность все воспринимать всерьез Беркас пару раз уже использовал, чтобы подшутить над новым приятелем. К примеру, он подарил ему несколько коробок папирос. Уже сам по себе этот подарок был абсолютно экзотичен, так как Беккер, будучи заядлым курильщиком, никогда в жизни папиросу во рту не держал. Даже блеклые пачки «Беломора» и «Севера» вызвали у него неподдельный интерес. А уж изящная коробочка папирос «Три богатыря» с картинкой от Васнецова на крышке произвела на него просто неизгладимое впечатление. Он рассматривал ее со всех сторон, не зная, как подступиться к диковинному презенту.

Каленин аккуратно вскрыл красивую коробочку, достал папиросу, смял в одно движение мундштук, для того чтобы ее можно было держать зубами, а потом смело согнул под прямым углом.

– На! Кури на здоровье!

Ганс аккуратно сунул папиросу в рот, прикурил от зажигалки, смешно склонив голову набок, а потом застыл, не зная, что делать дальше.

– Держи папиросу, как трубку, – посоветовал Беркас, с трудом сдерживая смех. – Так у нас принято.

– Потрясающе! – восхищенно произнес Ганс. – Вы, русские, всегда так курите? Очень красиво!

Через пару дней Ганс подошел в библиотеке к Каленину и серьезно спросил:

– Бэр! Я сегодня общался с одним поляком. Он удивился. Он сказал, что папиросу ломать не надо. Я ему ответил, что курю по-русски, а он начал смеяться.

– Не верь ты этим полякам! Не умеют они курить папиросы. Хотя должен тебе сказать, что папиросу можно и не ломать. А твой стиль курения называется по-русски «козья ножка».

– Ко-зи-ея ниошка! – повторил Ганс, сделав серьезное лицо.

– Точно!

Ганс взглянул на Беркаса, и в его глазах наконец-то мелькнуло недоверие.

…Ганс, присев к письменному столу, с удивлением наблюдал, как Каленин наглаживает брюки. Он никогда не видел этой процедуры. Для этого в Бонне существовали химчистки, да к тому же он просто не мог припомнить, когда в последний раз надевал костюм. Джемпер с джинсами, правда, всегда идеально подобранные и с этикеткой известной фирмы, были его одеждой на все случаи жизни. Вот и сегодня, собираясь в университет на открытую лекцию знаменитого политолога, профессора графа Ламсдорфа, он был в своем традиционном наряде, с той лишь разницей, что на шее был повязан цветастый шелковый платок, призванный подчеркнуть торжественность момента.