Архив
Шрифт:
— Нина, ты чего такая насупленная, — не отвязывалась Шереметьева. — Родила бы кого, повеселела. Видишь, мы с Шурочкой какие веселые?
— Кого? — всерьез проговорила Чемоданова. — Зайчонка?
— Почему зайчонка? Дитё.
— Зайцы вокруг меня вертятся. Поиграют и в сторону скакнут, кто куда…
— Эх, девчонки, и почему мы такие меченые! — воскликнула Портнова, влезая в свою трикотажную кофту. — Ни одного приличного мужика в архиве. То старики, то какие-то несчастненькие, хоть самих усыновляй… Ладно, отправлюсь к себе, небось
— Новости-то есть на вашем фронте? — невзначай бросила Шереметьева.
— Какие в архиве новости? Нонсенс! — улыбнулась Портнова. — Впрочем, есть… Даже две! Первая уже известна — Женька Колесников бунтует. Письмо отослал в Москву, требует повышения зарплаты. На самого Мирошука телегу катит. Утверждает, что он для архива фигура более важная, чем такой директор.
— Ну, это уже не новость, — перебила Чемоданова.
— Новость. Пришла бумага из Москвы. Комиссией грозят… Ну, а вторая посерьезней… Точильщика хлебного обнаружили.
— Ну?! — воскликнули разом Шереметьева и Чемоданова. — Где это?
— На втором этаже. В фонде Медицинского совета. Там документы крепились мучным клеем. Вот он и появился, зараза. Правда, пока немного, но появился. Софочка вне себя, рвет и мечет.
— Я думаю, — согласилась Шереметьева. — Хлоркой бы надо. Тем более если немного.
— Так Софочка и пойдет на хлорку! Она даже туалеты запрещает хлорировать, проникает, говорит, один запах выедает текст.
— Да, в этом отношении Софочка — кремень, — согласилась Шереметьева. — И вправду у вас чепе.
Чемоданова ловко наводила последние штрихи к деловому облику кабинета. Острые лопатки елозили под тонким коричневым свитерком, точно живые существа. Вот ноги у нее действительно были красивые — ровные, сильные, с высокими скульптурными лодыжками, нежно-мраморный цвет которых не изменяли прозрачные словно стеклянные, колготки. За этими колготками Нина месяц бегала к фарцовщикам… «Интересно, какое у нее белье?» — подумала Шереметьева. Да так ее разобрало любопытство, что никакого удержу Шереметьева протянула руку к подолу мелькающей рядом клетчатой юбки и чуть его приподняла. Чемоданова, казалось, и не удивилась этому движению, точно была подготовлена. Не оборачиваясь, она резким ударом ладони сбросила тяжелую белую руку и вышла из комнаты.
— Что это с ней? — смущенно улыбнулась Шереметьева. — Подумаешь…
— Говорю, ей ребенка надо. Вплотную время подошло, — ответила с порога Портнова. — У человека животные инстинкты. Только одни прячут их, ломают, а другие, как она… Время подошло. Не удивлюсь, если Нина скоро в декрет уйдет.
Шереметьева сразу после обеда собиралась выйти в читальный зал, куда временно была назначена заведующей, по совместительству. Вакансия эта держалась уже полгода, никак директор не мог подобрать кандидатуру.
И сейчас она просматривала папку «входящих», помечала неотложные запросы. Их оказалось немного, вполне
В дверях появилась Чемоданова с чистой посудой в руках.
— Только что звонил директор, — проговорила навстречу ей Шереметьева. — Сообщил, что какого-то иностранца к нам послал. Из Швеции.
— А почему не в каталог? — Чемоданова подошла к Шкафу и ногой распахнула дверцу.
— Брусницын бюллетенит.
— Из Швеции так из Швеции, — равнодушно согласилась Чемоданова. — С переводчиком?
— Не знаю. По-английски-то он наверняка гутарит.
Чемоданова неплохо изъяснялась на английском. И на немецком тоже. За что получала добавку к зарплате, в размере десяти рублей.
Дерзко звякнули стаканы. Давно надо навести порядок в шкафу. Сахарный песок рассыпался, валяются сушки, хлебные крошки. Чемоданова достала пустую коробку и принялась в нее складывать все ненужное.
— Нина. Не сердись, — по-детски проговорила Шереметьева. — Я извиняюсь. Такая вот, солдатка. Захотела поглядеть, какая у тебя рубашка… Ну, не сердись, Нина, ладно?
Чемоданова поставила коробку на полку, обернулась. Ее милое лицо сейчас напоминало мордочку хорька.
— Вот. Смотри! Французская. Креп! — воскликнула она и задрала подол юбки. — С люрексом у шеи. Показать?
Шереметьева не успела вымолвить слово, как Чемоданова стянула через голову ветхую кофтюльку. Рубашка и впрямь была хороша, сиреневого цвета, с причудливым легким узором, оттеняющим упругую молодую кожу со следами тающего отпускного загара.
— Что, нравится? — вопрошала Чемоданова. — Или, думаешь, только у тебя там всякие прелести?!
— У меня такой и нет, — растерялась Шереметьева.
— Конечно. Откуда у твоего танкиста такие возможности!
— Дареное, да, Нинка? Дареное?
— А неужели я на свою зарплату? Соображаешь? — она видела детские, не таящие восторженной зависти глаза Шереметьевой, ее пухлые губы, приоткрытые в немом восхищении, и… расхохоталась. Громко, безудержно.
— Хочешь, Настя, познакомлю? С твоими телесами расфуфырят, как королеву. Плюнь ты на своего танкиста. Что толку? Даже в танке прокатить не может.
— Да ты что?! — всерьез испугалась Шереметьева. — Чтобы я своему Виктору рога наставила? Из-за этих тряпок?
Чемоданова попыталась надеть кофточку, но Шереметьева ей мешала, умоляя дать еще немного полюбоваться.
— Холодно, псишка ненормальная, — смеялась Чемоданова.
— Ну еще секундочку, ну миленькая, ну Нинуся… Тут вроде волан подшит. А лифчик? Боже ж мой, ну я лифчик!
— Китовый ус, — не удержалась Чемоданова. — Твердый, как орех, и эластичный.
— Ну дают капиталисты несчастные. И в таком ты на работу ходишь?