Архивариус
Шрифт:
Прокричавшим это был военачальник Эадрик Стреона. Ополченцы из подчинявшейся ему Мерсии храбро сражались – вплоть до этой самой минуты – в рядах английского войска; но теперь были вынуждены выполнять приказ командира. Увидев, что Эадрик со своими людьми покидает поле боя, к бегству один за другим присоединились и остальные.
Ингви взглянул на небо и мысленно поблагодарил Господа. Исход битвы был предрешен. Войско викингов, издавая оглушительный победный рев, бросилось преследовать противника. И кто-то наверняка воздавал сейчас хвалу богу Одину… или, может быть, Тору… живо представляя себе при этом, как валькирии подбирают с поля боя души его павших товарищей и уносят их в Вальхаллу.
Впрочем, вряд ли язычников здесь было много. Крещение Дании было проведено еще Харальдом
– Я хочу видеть тело Железнобокого, – нахмурился Кнуд.
Оставаясь верхом, он вместе с шестью окружавшими его всадниками стал медленно передвигаться среди окровавленных трупов. Ингви, как и подобает личному телохранителю, следовал по правую руку от конунга, один из охранников – слева, а еще по двое – спереди и сзади. У всех шестерых, помимо свисающего с пояса меча, было в руке наготове длинное копье. При помощи него двое движущихся спереди время от времени переворачивали какое-нибудь лежащее вниз лицом тело, чтобы убедиться, что это не Эдмунд.
Внезапно Ингви увидел, как справа от него, буквально из-под самых копыт коня, кто-то стремительно вскочил с земли и замахнулся мечем. И прежде, чем он успел что-либо предпринять, меч английского солдата глубоко вошел ему в ногу ниже колена. Нападавший тут же отбросил оружие в сторону и, подпрыгнув, с невероятной энергией выхватил у Ингви копье. Обежав коня спереди, он оказался прямо напротив Кнуда и уже целился в него острием.
Всё произошло так быстро, что никто из охранников не успел ровным счетом ничего предпринять. Осознав, что жизнь конунга висит на волоске, Ингви, превозмогая боль в ноге, прыгнул на отчаянного английского солдата, даже не успев вынуть из ножен меч, – и повалил его на землю. Тот сумел достать кинжал и пырнул им датчанина в живот; но это не ослабило стальной хватки вокруг его шеи. От следующего удара в живот телохранителя конунга спасло только то, что один из подоспевших наконец охранников проткнул англичанина копьем.
* * *
Тусклый свет проникал внутрь дома через крошечное оконце и падал на кровать, на которой под теплым пледом из овечьей шерсти, находясь в глубоком бреду, ворочался Ингви.
Ранение, полученное им неделю назад в живот, оказалось на удивление не опасным – кинжал вошел не глубоко и, по всей видимости, не задел никаких жизненно важных органов. Совсем иначе обстояли дела с полученным тогда же ранением в ногу. Уже на третий день конечность была поражена гангреной. Полевой хирург немедленно произвел ампутацию парой сантиметров выше колена, и вот уже четыре дня как новых признаков страшной болезни не появлялось. Однако сильный жар всё не унимался, пациент все последние дни практически не выходил из бреда, в связи с чем врачи не питали на его счет никаких иллюзий. Конунгу, пришедшему проведать своего верного телохранителя, оба врачевателя – разрывающиеся между многочисленными ранеными, доставшимися им после сражения в Ассандуне, и сами уже в результате бессонных ночей выглядящие как нежильцы, – в один голос сказали, что сделано всё возможное и что жизнь больного зависит теперь исключительно от воли Всевышнего.
В те редкие минуты, когда бред отступал и сознание Ингви прояснялось, перед его мысленным взором проносились обрывки случайных воспоминаний…
Вот он – десятилетний мальчишка – стоит перед отцом, виновато опустив голову. Рядом, также не смея поднять глаза и дрожа от страха, стоит Кнуд со своим старшим братом, Харальдом. Когда они все втроем играли этим теплым весенним днем на берегу, соревнуясь, у кого быстрее получится вызвать в сухой деревяшке огонь при помощи осколка стекла, Кнуд каким-то неведомым образом умудрился поджечь находящийся на берегу сарай с лодками. Стремительно распространяющееся по постройке пламя лишь благодаря близости к воде было быстро потушено прибежавшими взрослыми, и ни одна из лодок, к счастью, не успела пострадать.
–
Ингви в ужасе взглянул на березовый прут в руке отца; но не проронил ни слова. Тогда, без дальнейших увещеваний, отец приступил к делу.
После пятого удара – перенесенного Ингви с той же стойкостью, что и все предыдущие, – Кнуд расплакался и во всем сознался. Несколько мгновений отец растерянно смотрел то на покрасневшие ягодицы сына, то на прут, то на Кнуда. Затем – осознав, наконец, что к чему, – приказал Ингви надеть штаны и, ласково потрепав сына по волосам, похвалил его за то, что не выдал друга и повел себя как настоящий мужчина. Уже сегодня, сказал отец, он в вознаграждение получит то, что безрезультатно выклянчивал весь последний год: первый в его жизни настоящий, не игрушечный, боевой меч превосходной работы рейнских мастеров.
А Кнуду запоздалое признание не помогло избежать заслуженной порки. (И только Харальд отделался легким испугом). Сыновья конунга в соответствии с древней традицией были отданы на воспитание в чужую семью, и глава семейства не должен был делать никаких различий в отношении к собственным отпрыскам и к наследникам престола. Аки, сын Палнатоки, которому конунг Свен Вилобородый доверил воспитание Кнуда и Харальда, никогда не забывал об этом мудром правиле…
* * *
В один из тех моментов, когда сознание Ингви снова обрело ясность, он, едва двигая пересохшими губами, прошептал, уставившись в потолок:
– Господи! Если Ты исцелишь меня, чтобы я смог вернуться домой, за море, и обнять там родных моих…
Ингви умолк, испугавшись своих слов.
В комнате никого не было. Никто не мог его слышать, кроме Того, кому это предназначалось. Но страх не выполнить то, что он вот-вот собирался пообещать, был именно перед Ним.
– …то вот мой обет Тебе…
И снова сомнения заставили его замолчать.
Однако, поборов себя, он, тщательно обдумывая каждое слово, закончил:
– …немедля после возвращения я совершу паломничество на Святую Землю, в Град Иерусалим, чтобы поклониться Гробу Твоему Святому!
Чего-то еще не хватало.
Ингви хмурил лоб, по которому крупными каплями бежал пот, мучительно пытаясь вспомнить. Ах да…
– Аминь.
* * *
Восемью месяцами позже, 5-го июня 1017 года, небольшая торговая ладья шведского купца, идущая на веслах по реке Волхов, приближалась к Новгороду. Был на ней и праздный пассажир, которого купец после долгого торга о плате согласился взять на борт вместе с его конем. Положив возле себя деревянные костыли, пассажир сидел на палубе среди тюков с янтарем, кожей и воском, вытянув свою единственную ногу, сильно затекшую после многочасового пребывания без движения, и с улыбкой наблюдал, как конь хвостом пытается расправиться с назойливой мухой.
– Эй, датчанин! Ты не мог бы привязать эту чертову тварь от меня подальше? – рявкнул ему один из гребцов, когда конь задел его хвостом то ли по спине, то ли по шее.
Ингви поспешил громко извиниться и проковылял к животному, чтобы привязать его подальше от несчастного норвежца (судя по его диалекту), измотанного – как и остальные гребцы – долгим ходом ладьи против течения и находящего в себе последние силы при виде, еще пока вдалеке, стен Новгорода...
Выздоровев вскоре после данного Богу обета, Ингви, преисполненный благоговейного трепета, при первой же встрече с Кнудом поведал ему о своих планах. Обнимая спасшего его друга и плача одновременно от радости за неожиданное его исцеление и от горечи предстоящей сразу же разлуки, Кнуд приказал дать Ингви с собой столько серебра и золота, сколько тот сможет унести, и попросил Ингви помолиться за него самого у Гроба Господня, если Божья воля будет на то, чтобы паломник-калека с другого конца света достиг своей цели.