Архивы Страшного суда
Шрифт:
Наконец появилась стойка и надпись над ней: Telegraph. Клерк слушал стюардессу, кивал, тыкал пальцем в бумажку, потом в ту сторону, откуда они пришли. Стюардесса покраснела, начала что-то гневно кричать сквозь шум очередного самолета. Клерк, прижимая одну руку к груди, другой указывал вверх (на Бога? на начальство?).
— Dummkopf… Entschuldigen sie!.. Они относить телеграмма самолет… Туда назад… А нас звать сюда… Гонять, как баран…
Стюардесса не находила слов от бешенства.
Обратно они почти бежали. Встречные пассажиры едва успевали шарахаться в сторону. Вот наконец раздвижные двери, лестница с эскалатором. Коридор, опустевший зал ожидания… На летном поле ветер ударил в спину, туго облепил, защелкал полой плаща. Самолет ждал, другая стюардесса маячила наверху у открытой двери, придерживая шапочку рукой. Лейда начала подниматься по трапу, цепляясь за ледяные перила, махнула своей провожатой, выкрикивавшей снизу последние entschuldigen.
— Скорей,
Они едва успели войти в самолет, как трап начал отъезжать.
— Здесь ваш телеграмм… Они стали приносить сюда… Вышло неудачно… Кто-то не понял… Но теперь все ничего, хорошо…
Облегчение, тепло, улыбающиеся лица эмигрантов. Бабка Наталья привстает из кресла, машет ладошкой. Лейда плюхнулась рядом с Олей, подставляя шею безжалостному объятию. Стюардессе пришлось самой вытягивать концы ремня, застегивать на ней пряжку.
Самолет уже полз в сторону взлетной дорожки. Желто-синий бензовоз в иллюминаторе уплывал назад, контрольная башня поблескивала трапециями окон.
Оля, вытянув шею, высматривала что-то впереди, в проходе между креслами:
— Мама, а где Илья?
Лейда рванулась прочь из кресла, забыв расстегнуть пояс.
— Что ты?… Что?… — бормотала бабка Наталья. — Мы думали, он с тобой… Позвонили по телефону, сказали, что ты просишь его прийти на почту… Что есть телеграмма на его имя из Ленинграда. Разве нет? Что случилось?
— Да ничего страшного, — говорила женщина, не слыхавшая о Лещенко и Северянине. — Подумаешь, отстал парень. Прилетит следующим рейсом, никуда не денется.
Подбежавшая стюардесса давила Лейде на плечи, пыталась усадить:
— Так нельзя… Пожалуйста… Самолет взлетать… Невозможно… Читайте телеграмм… там все объясняют…
— Остановите немедленно! Я никуда не лечу! Негодяи! Будьте вы прокляты!
Самолет, наливаясь дрожью, несся по взлетной полосе.
— Что?… что вы хотел сказать?… Успокойтесь, пожалуйста… Я приносить воду… Но обязательно садитесь… В телеграмме все объяснять… Так они сказаль… Нужно читать телеграмм…
— Я вернусь! Я все равно тут же вернусь!.. Никакого обмена не будет!..
Оля плакала, цепляясь за нее руками:
— Мама, что с тобой?… Мама, скажи что-нибудь!
Лейда продолжала что-то беззвучно кричать, рвалась из рук, царапала пальцами пряжку.
Дрожь под ногами вдруг исчезла — самолет взмыл в воздух.
Стюардесса едва успела выдернуть и раскрыть бумажный пакет, уткнуть в него лицо Лейды.
Пассажиры смотрели брезгливо и сочувственно.
— Конечно, два взлета в один день.
— Да еще изнервничаешься…
— Непривычному человеку много ли надо.
— Меня уже в таможне от страха чуть не вырвало
— А тут еще сын отстал…
Когда светящиеся таблички разрешили отстегнуть ремни, стюардесса отвела Лейду в уборную, помогла умыться. Только вернувшись на место, смогла она распечатать конверт, поднести к глазам скачущие строчки.
«Надеюсь, Вы успокоились теперь и сможете ясно оценить ситуацию.
Во-первых, с Ильей ничего плохого не случится. Но так как выяснилось (Вы сами подтвердили документально), что ему уже восемнадцать, придется послужить в армии. Три года. И в течение этих трех лет мы будем рассчитывать на Ваше сотрудничество, на Вашу помощь. Судя по тому, что Вы предпочли лагерь разлуке с семьей, Ваши материнские чувства еще живы. Потом отпустим его на все четыре стороны.
Во-вторых, Севы Архипова не существует. Он — вымысел. Небольшой спектакль по системе Станиславского. Которая, как видим, все еще срабатывает, что бы о ней ни говорили поклонники сценического модерна. То есть никто выменивать Вас не собирался. (Много чести.) Вы появляетесь в Вене на правах обычной эмигрантки, сами связываетесь с Фондом, сами поступаете к ним на работу.
Хочу подчеркнуть особо: у них не должно быть никаких подозрений насчет Вашего знакомства со мной. Именно поэтому в гостиницу лейтенант пришел не с вызовом на допрос, а представился секретарем конференции. Именно поэтому Вы едете не по туристской визе (они бы не поверили), а по израильской.
По поводу же Ильи Вы всем (Фонду, друзьям, семье) будете говорить следующее: что он с самого начала не хотел уезжать; что у него в Ленинграде — любовь; что согласился на все это лишь для того, чтобы помочь уехать Вам (единственная половинка еврея в семье); что у Вас все же сохранялась надежда, что он передумает и останется с Вами, и что именно поэтому Вы так переволновались в Берлине, когда увидели, что он намерений не изменил и повернул назад.
Настоятельно рекомендую: не пытайтесь играть со мной в игры, не выкидывайте трюков. Поймите: малейшее подозрение у синьора Умберто — и Вас не берут на работу в Фонд. Если же Вас не берут в Фонд (или берут, а потом увольняют), я расцениваю это как саботаж с Вашей стороны, и Илья немедленно получает перевод из обычных войск в войска лагерной охраны.
То же самое — если Вы забудете позвонить раз в месяц нашему человеку в Риме (телефон заучите, прежде чем уничтожить телеграмму) или откажетесь выполнять его распоряжения.
Напоминаю: все это на три года. Как воинская повинность. Потом «демобилизуем». Даже если захотите вернуться обратно — и это устроим.
Вам, конечно, сейчас трудно в такое поверить — что можно захотеть вернуться. Как и все интеллигенты, Вы воображаете, что жизнь устроена по логике: человек по своей охоте полюбит что-то, поверит во что-то и тогда начинает по доброй воле выбранному делу служить. Ан нет, все наоборот. Если жизнь заставит вас служить чему-то, заставит безжалостно, жестоко, даже под страхом смерти, вот тогда только сумеете Вы полюбить то, чему служите. Может, и с Вами произойдет такое: послужите Родине — и полюбите ее.
Все.
Лирическая часть окончена. Деловая — тоже. Можно приступать к исполнению.
Отныне Ваш непосредственный начальник,
Ноябрь, первый год до озарения, Рим
— Ну, так как же вам удалось вырваться? Это просто невероятно. Когда Аарон позвонил и сказал, что вы в Вене, я не могла сначала понять, о ком он говорит. Хотя как раз недавно мы снова обсуждали, как помочь вам уехать. Этот ваш реферат, вывезенный Силлерсом, — он был просто сенсацией. Правда, не среди медиков — те воротили нос. Но синьор Умберто был в восторге. И Джина тоже заинтересовалась. Хотя ее трудно чем-то удивить. Джина — сестра синьора Умберто. Она старше его и… Нет, подождите. Сейчас будет один трудный въезд и после него — хайвей. Тогда начну рассказывать по порядку.
Сильвана перехватила покрепче руль, покосилась в зеркальце, потом назад и резко добавила газ. «Фиат» рванулся вперед и вылетел на наклонный трехленточный изгиб шоссе.
— Мы поедем не через город, а в объезд. Так спокойнее, молено поговорить. Соборы, музеи, коллизеи — все посмотрите потом. У вас будет время. Главное, я хочу рассказать вам немного о синьоре Умберто и его семье. Чтобы вы могли внутренне подготовиться к первой встрече. Чтобы некоторые — как бы их назвать — странности в их доме не шокировали вас с непривычки. Фанцони еще и в прошлом веке были знамениты экстравагантностью. Каждый был с каким-нибудь вывихом. То, что досталось Умберто, далеко не худшее. Всего лишь страсть к азартной игре. Это сделалось очевидно в нем уже к пятнадцати годам. Вы, конечно, знаете, что такое рулетка?
— Читала у Достоевского. Роман «Игрок», письма к жене. «Дорогая Аня, мне нет прощения, я опять все проиграл… Заложи шаль и брошь, вышли 20 талеров…»
— С той лишь разницей, что и Достоевский сам, и его герои вечно проигрывались в пух, а Умберто нет.
У него это как талант. Он способен был уйти на взлете удачи, уйти с выигрышем. И способен уйти, как только фортуна поворачивалась спиной. Правда, покинув рулетку, он тут же шел к бильярду или к карточному столу, но и там на смеси искусства и чутья обычно выигрывал. Отец проклинал его за порочную страсть, но, по чести сказать, больших неприятностей семья с ним не имела. Устав от домашних скандалов, он уехал в Америку учиться, женился там, получил очень хорошую должность в электронной фирме, потом работал в патентном бюро, еще где-то, получил гражданство, развелся, осел в Нью-Йорке, занимался то тем то этим, но главное — играл. И семью это мало трогало до тех пор, пока жив был старый Фанцони.
Сильвана сняла перчатку, потянулась за сигаретами. Шоссе шло по склону горы, делая в ней правильный треугольный вырез. Каменистый срез вертикального катета поверху был украшен бахромой из пожелтевших кустов, травы, свисающих корней.
— Джина после похорон отца немедленно вылетела в Нью-Йорк. Она всегда имела сильное влияние на брата, умела найти подход к нему. И тут тоже: не стала взывать к совести, к чувству долга, не жаловалась на то, что им, женщинам (мать еще жива), не управиться с запутанными финансами и всеми фирмами, принадлежавшими к тому моменту конгломерату Фанцони. Она просто спросила: сколько часов тебе удается выкроить в день на игру? Четыре? Максимум пять? А если ты возьмешь в свои руки управление делами, ты сможешь играть двадцать четыре часа в сутки. Ибо нет более азартной и более интеллектуальной игры, чем бизнес. Ты сможешь делать последние ходы и ставки, уже лежа в постели, уже засыпая, а результаты будешь получать, проснувшись утром, сможешь возобновлять игру за утренним кофе и газетами. И представьте, это сработало. Умберто вылетел с ней обратно в Рим. Хотя раньше и слышать не хотел об участии в семейных делах. Может быть, потому, что был на ножах с отцом. А тут прилетел хозяином. И с тех пор самолично распоряжается всеми финансовыми и промышленными делами. Довольно успешно. Но в своеобразном, многих отпугивающем стиле.