Ариасвати
Шрифт:
— В таком случае за что же вас преследует правительство?
— Правительство верит моим обвинителям.
— Но вы можете доказать, что вас оклеветали.
— Это невозможно, сагиб. Во-первых, все те, с кем я говорил перед началом бунта, были потом перебиты, а во-вторых если бы кто-нибудь из них и остался в живых, им не поверили бы английские чиновники, так как меня обвиняют агенты правительства, а против них свидетельство туземцев бессильно.
— Что же вы намерены предпринять?
— Друзья хлопочут за меня в Англии. Если им не удается добиться
Между тем ужин кончился и, так как было уже поздно, брамины пожелали своим гостям покойной ночи и ушли, представив в их распоряжение широкие диваны, в качестве постелей.
V. Утренний церемониал
Свежий утренний ветерок, пробираясь сквозь тяжелые складки темных занавесей, холодной волной вливался в теплую атмосферу залы. Вслед за ветром, украдкой между тех же складок пробирались туда бледные лучи рассвета и, благодаря им, мало-помалу из полутьмы выступили на свет широкие низкие диваны, стоявшие вдоль гладких мраморных стен, и посредине залы — несколько стульев с высокими резными спинками и покрытый белой скатертью, громадный длинный стол с узорчатым подносом, на котором стояли узкогорлый хрустальный кувшин с водой и две высокие вазы с вареньем. Вблизи окон, на двух отдельных диванах виднелись две спящие фигуры. Вскоре одна из них зашевелилась и ежась от ощущения утреннего холода, поднялась на своем ложе.
Это был профессор.
— Андрей Иванович! Ау? — окликнул он своего товарища, освобождаясь от белого бумажного платка, которым имел привычку на ночь обвязывать себе голову.
Андрей Иванович завозился на своем диване и принялся закутываться с головой в короткую простыню.
— Вставайте, батенька, пора! — продолжал профессор. — В Костроме доспите.
— А? Что такое — в Костроме? — отозвался Грачев, услышав имя родимого города.
— Говорю: в Костроме доспите.
— Разве уже поздно?
— Поздно — не поздно, а холодно… да и за дело пора.
— И то — что-то свежо… Бр! Как холодно однако! — поднялся Андрей Иванович, поджимая голые ноги.
— Ну, ничего, коллега: не замерзнете. Днем будете с избытком вознаграждены.
— В том-то и беда, что с избытком… По мне лучше бы уж весь день была такая же температура.
— Что вы, батенька! Да тогда все наши темнокожие друзья заболели бы воспалением легких.
В дверь залы послышался легкий стук.
— Войдите, — откликнулся Авдей Макарович.
Дверь без шума отворилась и в залу вошел Нарайян своей неслышною походкой. Из-за его спины выглянуло несколько темнокожих и сейчас же скрылось в глубине коридора.
— Мне послышалось, что вы уже проснулись, господа, — сказал пундит, прикрывая рот концом своего кисейного тюрбана.
— Доброе утро, мистер Нарайян!
— Очень холодное утро, сагиб.
— Так вы
— Советовал бы и вам наблюдать такую же осторожность.
— Что вы, мистер Нарайян! Вы забываете, что мы — северные люди, привыкшие к снегу и льду…
— Но не привыкшие к таким резким переходам от дневного жара к ночному холоду… Я пришел узнать, где вы предпочитаете умываться, — здесь или отправитесь взять ванну? Но предупреждаю вас, господа, что вода очень холодна.
— Ну, в таком случае… — протянул профессор. — Как вы думаете, коллега? — продолжал он, обращаясь к Грачеву.
— Конечно, — торопливо отвечал Андрей Иванович, ежась от холода, — умоемся лучше здесь.
Нарайян оборотился к двери и хлопнул раза два или три в ладоши. В ту же минуту в залу вошла целая процессия черномазых и толстогубых санталов: двое передних несли узкие и высокие медные кувшины с водой, кунганы, двое следующих — две широких плоских чаши, двое других — высокие табуреты, затем, остальные пары несли мыло, зубные щетки, гребни, губки, бумажные и шерстяные полотенца. Войдя в залу, толпа разделилась на две равные половины и затем одна половина, гуськом, двинулась к профессору, другая, в том же порядке к Грачеву. Выходило что-то напоминающее арабские сказки.
Оба друга сначала смотрели с удивлением на приближавшуюся к ним процессию, а потом единодушно расхохотались. Действительно, забавно было смотреть, с какой торжественной серьезностью, желая сохранить подобающую случаю важность, двигались широколицые санталы, вышагивая нога в ногу, совершенно — как в комическом балете, в то время, как их огромные, черные только немного узковатые глаза сияли заразительной веселостью и добродушная улыбка, обнаруживая блестящие белые зубы, расползалась с толстых губ к широким выдающимся скулам, заставляя их лосниться и выдаваться еще более.
Заслышав хохот обоих сагибов, санталы уже не могли удержать свою деланную серьезность и в свою очередь расхохотались веселым, добродушным смехом, закидывая головы назад и строя уморительные физиономии.
— И это все для нас? — спросил Авдей Макарович, удерживаясь наконец от своего невольного смеха.
— Конечно, сагиб, — отвечал Нарайян со сдержанной улыбкой, в то же время кидая сердитый взгляд по адресу легкомысленных санталов, нарушивших установленный порядок церемониала.
— Но ведь этакие церемонии, мистер Нарайян, впору хоть бы самому Людовику XIV!
— Всякая земля имеет свои обычаи, сагиб, — отвечал Нарайян, как бы извиняясь. — Сагибу известно, что мы люди касты. Каста у нас везде и во всем, она проникла в дух народа. Человек, подающий кувшин с водой, ни за что не согласится подать вам закуренную трубку, потому что для этого существует особый специалист… Но… не буду мешать вашему туалету, — закончил он, удаляясь из комнаты.
Когда туалет был кончен, пундит подошел к своим гостям с приветливой улыбкой.
— Теперь доброе утро, сагиб Сименс! Доброе утро, сагиб Гречоу! — приветствовал он, крепко пожимая им руки.