Арифметика подлости

Туринская Татьяна

Гостья и не думала смущаться. Стояла себе в ожидании: твой ход, парень.

Смотреть стало невмоготу. Не в силах терпеть, он прижался к ней. Жадно прильнув губами к шее, ладонями сгреб практически обнаженные ягодицы. С неимоверным трудом протащил хриплые слова сквозь незнамо откуда взявшийся вдруг комок в горле:

— Хочу тебя…

Господи, ведь видел баб и в более обнаженном виде, и гораздо более симпатичных — наверное? — так почему же, почему его так заводит именно эта?!

Взять, например, Оленьку. Пусть неяркая, но красавица. Этакий северный цветок,

неотразимый в своей скромности. Вполне понятно, чем его взяла Оленька. Может, не столько красотой, сколько неопытностью, наивностью.

Однако если быть честным и откровенным, Оленьке никогда не удавалось возбудить его одним лишь взглядом. Той пришлось немало потрудиться, чтобы для начала хотя бы попасть к нему в каморку. В каморке потеть доводилось не меньше: Гена давно уже не реагировал на студенток. Так, наверное, гинеколог все реже чувствует себя мужчиной.

Казанцевой же и делать ничего не пришлось. Покрутилась в солнечном луче, помотала прозрачной юбкой — и спекся Генка. Было в ней что-то магнетическое. Или скорее гипнотическое. Когда уже неважно: красивая ли, некрасивая. Хотя ведь не скажешь, что не красавица. Как минимум — куда ярче Оленьки. Вся — один сплошной вызов.

Скольких она до Генки 'вызывала'? Сколько раз юбкой мотыляла вправо-влево, нужного эффекта добиваясь? Видать, немало. Это вам не скромница-Оленька, сразу видно. Одни только трусики-веревочки о многом говорят. Нормальная женщина такие не наденет. Оленька, например, простые белые носила, пока Гена ей более эротическое белье не купил. Впрочем, если быть честным, белье он ей покупал вовсе не для облегчения соблазнения, а для того, чтоб шрама не видеть.

В Маринке с первого взгляда угадывалась опытная женщина. Одни трусики чего стоят. Оленька в своих белых бронебойных, наглухо прячущих женскую сущность, искраснелась вся. А эта практически голая — и ничего себе, улыбается хищно, зазывно.

Просто смотреть больше не было сил. Руки без труда справились с застежкой бюстгальтера, и верхняя часть туалета полетела в неопределенном направлении. Трусики же снимать Гена не спешил: в принципе, и без них все видно и вполне доступно, в то же время они создают ощущение легкой одетости: пусть условной, но преграды. Такие трусики — как эффектная обертка для конфетки. Когда не знаешь, что лучше: то ли фантиком любоваться, то ли поломать красоту и насладиться тем, что внутри.

Настойчивые пальцы исследовали каждый сантиметр тела под веревочками, под крошечным лоскутом ткани — и фантик цел, и конфетку лизнул. Пусть едва-едва, почувствовав не вкус еще — предвкусие. Отчего желание лишь обострилось.

Маринка тихо млела, откликаясь на каждое его прикосновение вздрагиванием. Откинув спину назад, сколько возможно, и запрокинув голову, нагло подставляла под поцелуи округлые грудки с торчащими сосками. Склонившись над нею, Кеба послушно целовал их, безостановочно шаря руками внизу: играясь с веревочками трусиков, без конца подныривал под них пальцами для более глубоких изысканий, от которых Маринка тихо охала и чуть оседала.

— Хочу тебя, хочу…

Хочу. Какое простое слово. Невзрачное,

короткое. Безликое. Как уместить в него все Генины мысли и желания? Он исследовал Маринкино тело и поражался новым открытиям: какая восхитительная грудь! Не маленькая и не большая. Не крошечная уголком, остренькая и неказистая, как у Ольги, а округлая, будто небольшой мячик разрезали пополам и приклеили к телу, предварительно снабдив полумячики чувствительными пупырышками. И они, пупырышки эти, соски, под его губами, под ласкающим языком вытянулись из мягких пуговок в твердые высокие кнопки, дерзко нацелившиеся в высоченный потолок.

Продолжая целовать стоящую перед ним Маринку, Кеба опустился на колени. Лицо его оказалось как раз против ее живота. Беленький, чистый. А в самом низу прямо по центру тоненькой стрелочкой уходила вниз, прямо в трусики, дорожка нежных беленьких волосков, словно указывая путь к блаженству. При взгляде на этот живот Гену снова обожгло неприятное воспоминание: белая извивающаяся змея, пересекающая упругий Ольгин живот. Змея, от которой он всегда брезгливо отдергивал руку. А здесь — лишь эротичная светлая стрелочка, этакая путеводная нить.

— Господи, как же я хочу тебя!

Трусики-веревочки пали к ногам.

Он подумает, что она шлюха. Так и есть: порядочная девушка не позволит жениху подруги снять с себя последнюю преграду. Ну да. Порядочная позволит снять только бюстгальтер. Шлюха, не шлюха — пусть думает что хочет. Все равно нельзя прокрутить обратно, как в кино, и будто ничего не было: вошла одетая, постояла, и вышла. Не получится. Значит, шлюха.

И пусть. Пусть лучше считает ее шлюхой, чем поймет, что Маринка влюбилась в него без памяти. Это так унизительно — влюбиться в чужого жениха за несколько дней до свадьбы. Хороша подруга невесты: из одежды — только босоножки, а вокруг них своеобразным последним бастионом легли трусики. Если она перешагнет через них — обратной дороги не будет.

Марина затаила дыхание — вот она, точка невозврата. Последний шанс познать женское счастье. Пусть не полное, всего лишь кусочек. Или отступить, так и не познав тайного. Потому что Арнольдик — далеко не тайное. Как показало сравнение, физрук одними только губами и руками способен окунуть в тайну куда глубже, чем Арнольдик всеми предназначенными для этого частями тела.

Перешагнуть или отступить?

Подлое блаженство, или честное ничто?

Кеба подхватил ее на руки и понес в сторону матов. Маты — это уже по ту сторону точки невозврата, или еще по эту? Или это и есть сама точка, самый ее пик?

— Нет, постойте!

Он остановился:

— Что не так?

Всё так, глупый! Всё так. Как ты не можешь понять: это же так трудно — принять решение. За какую соломинку ухватиться на краю бездны?

— У вас есть простыня?

— Простыня? Какая простыня?

— Желательно чистая.

Вот она, соломинка. При удачном стечении обстоятельств она может стать крепкой веревкой. Все правильно, без простыни никак. Если не получается красиво — должно быть как минимум чисто.