Арина
Шрифт:
Когда они с Олей закончили девятый класс, Татьяне Николаевне дали от работы отдельную двухкомнатную квартиру на Ленинском проспекте, и тут сошлись у них радость с печалью. Легко ли было расстаться с милым Останкино, где все дорого сердцу с самого детства: и парк с высокими дубами и липами, с веселыми утятами, живущими на пруду, и заросшая пушистой травой гора-сопка сзади дворца-музея, и свирепые каменные львы у его выхода в парк, на которых было так хорошо и страшно сидеть верхом, и уходящая к звездам Останкинская телебашня с яркими огоньками-сигналами, и сизовато-синяя
Одно лишь как-то утешало и успокаивало, что недолго осталось прятаться в зелени этим низеньким деревянным домикам, из окон которых они впервые увидели белый свет. Уже лезли ввысь многоэтажные громады из кирпича, стекла и бетона, все плотнее и безжалостнее сжимали они кольцо вокруг маленького островка уютных и веселых домиков с мансардами и застекленными верандами, с палисадниками, которые окутывались по весне белым дымом цветущих яблонь и вишен, а позже кипели яркими красками флоксов, гладиолусов, тюльпанов…
С переездом на Ленинский и началось угасание их дружбы. Правда, Оля не ушла из старой школы, было рискованно перед последним выпускным годом переводиться в новую, но все равно уже что-то происходило с ними. Рано располневшую Олю теперь чаще тянуло на вечера танцев, в кафе, в шумные компании, а худая, голенастая Катя все еще бегала по театрам и музеям. Тогда же Катя приметила, у Оли завелись знакомые гораздо старше ее по возрасту, но за это она не винила подругу: что поделаешь, если сверстники обделяли вниманием «бисквитика».
После школы дороги у них и вовсе стали расходиться. Кате, когда мать уехала с отчимом на Север, надо было самой себя кормить, и она сразу пошла работать. Оля поступила в институт культуры, где училась спустя рукава. Татьяна Николаевна не раз жаловалась: дочь пропускает занятия, домой приходит поздно, часто возвращается пьяная. Сейчас Катя была рада, что Оля все-таки помнила о своей школьной подруге и приехала к ней, считай, с другого конца города. Открывая дверь и пропуская Олю в комнату, она весело сказала:
— Заходи, пропащая душа, отчитывайся, где тебя леший столько времени носил.
Оля немного задержалась у зеркала, повертела головой так и сяк, разглядывая в нем свое загорелое миловидное лицо, где все было круглым — светлые глаза, маленький нос, пухлые губы. Потом потрогала высокие бедра, будто проверила, на месте ли они, и зашагала по комнате, стала рассказывать о Гурзуфе, где неделю отдыхала с Левушкой и откуда позавчера только вернулась.
— С Левкой Князевым? — удивилась Катя, вспомнив сразу розовощекого толстяка, что учился с ними в десятом классе.
Оля опять погладила бедра, засмеялась:
— Что ты, это художник один… Я вас обязательно познакомлю, он тебе понравится. Добряк такой, увалень, прямо сытый лев. Я недавно красила ему бороду, а он все закрывал, закрывал глаза от удовольствия и вдруг заснул.
Готовая расхохотаться, Катя прикрыла губы ладонью, отвернула лицо в сторону. Оля заметила это, с обидой сказала:
— Не
Катя вышла на кухню и, налив воды в чайник, поставила его на плитку, заглянула в холодильник, собираясь хотя бы чем-нибудь угостить подругу. Вернувшись обратно с двумя тарелками, на которых были аккуратно разложены ломтики сыра и колбасы, вынула из серванта блюдца с чашками, стала их протирать полотенцем.
— А что у тебя новенького, мать?.. — спросила Оля, продолжая ходить по комнате и поглаживать бедра. — Ты случайно не влюбилась?.. Что-то глаза у тебя горят, как у мартовской кошки…
Катю, конечно, подмывало рассказать о Дмитрии, с которым все эти дни мысленно не расставалась, ей даже казалось, что она слышала его голос. Закроет глаза и видит, сидит он рядом, чуть склонив вперед голову, плавно вращает баранку то влево, то вправо. Боковое стекло опущено до отказа, и ветер, врываясь в кабину, задирает кверху его спадающие на лоб русые волосы, а он смотрит прямо вперед, на ровную дорогу, убегающую беспрерывным белесым холстом под колеса, и вдруг, оставив одну руку на руле, второй осторожно касается ее руки чуть выше локтя, тихо спрашивает: «Тебе не холодно?» И Катя уже ясно слышит его голос, ни на чей больше не похожий, этакий мягкий бас, и, как ей кажется, с оттенками угасающего серебряного звона, и сердце ее отчаянно колотится, и она опасается, что Оля сейчас услышит его стук и тогда все откроется. А ей так боязно, так страшно называть его имя, ей еще видится хрупким и призрачным то, что было, такой сладкой сказкой, красивым сном. А скажи она сейчас об этом Оле, и сразу все спугнет, все разрушит… И Катя понимает, надо спасать чудный сон, надо что-нибудь придумать взамен, ну, хотя бы сказать ей про того противного киношника с камерой на груди. И она скорее говорит Оле:
— Знаешь, тут киношник один привязывался… Подкарауливал меня… Обещал в картине заснять, но я его отшила…
— Ну и дуреха ты, мать! — осуждая подругу, покачала головой Оля. — Это же мечта любого — сыграть в фильме. Все знакомые тебя узнают, славы столько!.. Сразу мужа себе найдешь, может, его женой станешь. Видно, он в тебя втюрился, если подкарауливал.
— Ой, зачем он мне!.. — отмахнулась Катя и тут же добавила: — Старый такой…
— А сколько ему лет?
Катя раньше не задумывалась о возрасте киношника и, немного смутившись, сказала наобум:
— Лет сорок, не меньше…
— Разве это старый?! — засмеялась Оля и сызнова провела руками по бедрам. — Моему Левушке уже сорок с хвостиком, а он совсем-совсем молодой. Даже борода его ничуть не старит, а только делает значительным.
— Чай кипит!.. — донесся с кухни хрипловатый голос Ивана Ивановича.
Катя выскочила из комнаты и тут же вернулась с чайником, поставила его на сетку-подставку, под которую запихала еще бумажных салфеток. Стол был полированный, и Катя под горячую посуду всегда что-нибудь подкладывала.