Арина
Шрифт:
— Ну и аккуратистка ты, мать моя!.. — заметила Оля.
— Да ладно тебе, — Катя махнула рукой. — Лучше кончай сновать туда-сюда… Садись, давай будем чаевничать…
Оля присела к столу, облокотилась, потирая пальцами виски, пожаловалась:
— Голова трещит… как перезрелый арбуз. Вчера мы с Левушкой накирялись отменно… Мне бы сейчас выпить малость. У тебя ничего не найдется?..
Катя молча мотнула головой, принялась разливать чай.
— А у старичка-моховичка, наверно, водится? — Оля повела глазами в сторону двери, напротив которой была комната Ивана Ивановича. — Попроси у него опохмелиться,
— Это неудобно, — возразила Катя, слегка раздражаясь. — Сама прекрасно знаешь, Иван Иванович не пьет, у него сердце больное сейчас стало… как Алексей погиб… Он и раньше-то только полфужера шампанского выпивал на праздник…
— Пусть шампанского и нальет, — не унималась Оля.
Равенство, что бывает между подругами, всегда обманчиво, оно лишь внешнее, для посторонних. А если приглядеться получше, нетрудно заметить, одна из них непременно держит верх, пускай подчас неосознанно, но все же подчиняет себе другую, навязывая ей свои вкусы, привычки, а с возрастом и убеждения. Так было и у них. Хотя Катя на вид всегда казалась младше Оли, выглядела смешной долгоногой стрекозой, но все-таки она была главной. И теперь вот Катя свела строго брови, сузила янтарно-табачные глаза, властно сказала:
— Перестань, Оля!.. Что ты, в самом деле, алкоголичку из себя строишь?..
И Оля больше не помышляла о похмелке, только, вздохнув тяжко, виновато попросила:
— Тогда сделай мне чифирь… Не могу я эти твои помои хлебать…
— Какой чифирь?.. — Катя с недоумением поглядела на подругу.
— Заварки одной налей.
Та наполнила ее чашку заваркой, и Оля тут же выпила без сахара темную густую жидкость, растирая грудь, простонала:
— О-о-ох, сразу легче становится… А то прямо огнем занималось внутри… Перебрали мы вчера с Левушкой изрядно, я на бровях домой приползла на рассвете… Не помню, как бухнулась в постель прямо в платье и туфли не сняла… А утром мать пришла с ночной смены, крик подняла, заревела… Я вот скорее к тебе… пока она перебесится… Веришь, последнее время мать невыносимая стала, по всякому пустяку собак на меня спускает. Страшно надоело все, хочется скорее быть независимой. Я так завидую тебе, какое счастье, когда за тобой не следят как за маленькой.
Слушая подругу, Катя задумалась, ей стало жалко свою мать, которая где-то мыкалась по Северу, боясь потерять отчима, терпела невзгоды, наверное, тосковала по ней. По своей молодости Катя еще не могла понять, что мать ее была слабая, относилась к тому типу женщин, которые во всем покорны мужчинам, рабыни их пожизненные. А когда остаются без властелина, то чувствуют себя такими несчастными, словно их раздели наголо среди толпы на улице.
Оля выпила еще чашку заварки, съела кусочек сыра и закурила сигарету. У Кати сразу защекотало в носу от едкого дыма, она встала и распахнула дверь на веранду.
В комнату тотчас хлынул из палисадника свежий воздух, перемешанный с запахами цветов.
— Милое мое Останкино!.. — вдыхая аромат цветов, с грустью воскликнула Оля. — Разве найдешь во всей Москве уголок лучше?.. Знаешь, мы с мамой до сих пор по нему плачем… А Левушка все мечтает обменять свою квартиру на Останкино. В центре он задыхается от дыма и пыли. А тут парк рядом, сад ботанический, Выставка… Зелени много… Левушка говорит, и дачи не надо. Ах,
— Ложись да и спи на здоровье, — сказала Катя. — Все равно мне сейчас на работу… А если хочешь, оставайся до вечера, ночуй у меня. Вот тогда наговоримся досыта.
— Ой, мать, нам с тобой не стоит долго говорить, — зевнула Оля, направляясь к дивану. — Ты во всем паинька, а я теперь испорченная. Не поймем одна другую. Вот мы с Левушкой по чердакам чужим шляемся, как кошки бездомные, а у тебя вторая комната пустует. Но ты не пойдешь на то, чтобы нам иногда в ней погужеваться…
— Оля, ну что ты болтаешь? — обиделась Катя, не узнавая свою школьную подругу. — Как же я потом буду в глаза смотреть Татьяне Николаевне?.. А что Ивану Ивановичу скажу?.. И почему это вы должны таиться? Разве он женатый?
— Формально-то да, но Левушка жену свою не любит…
— Ах, вот оно как… — печально протянула Катя.
Оля молча сбросила лаковые туфли, сняла свою яркую цветастую кофту, длинную джинсовую юбку и легла на диван. С минуту она смотрела на потолок, словно что-то там искала, потом перевернулась на живот и скоро заснула.
А Катю расстроил разговор с Олей, собираясь на работу, она никак не могла найти ни сумки, ни ключей от квартиры. Стараясь ступать на цыпочках, чтобы не разбудить Олю, она заглядывала и в шкаф, и в письменный стол, и на кухню, пока не увидела свою сумку на спинке кресла. Сцепленные на брелоке ключи неожиданно отыскала в кармане плаща, который уже больше месяца не надевала.
Наконец Катя выскочила из дома, боясь опоздать, побежала к трамваю, не переставая все думать о своей подруге, которую за последнее время будто кто подменил. Как не похожа она была теперь на прежнюю Олю, самую скромную и тихую девчонку в их классе. И Кате стало обидно и больно, что она теряет то дорогое и светлое, что никогда больше не повторится.
XI
Перед самым вечером Тимофей Поликарпович, сильно разморенный зноем, пришел с пасеки, ополоснул лицо из рукомойника, но бодрости это ему не прибавило: нагревшаяся за день вода была почти теплая.
— Ну и жара нынче, прямо спасу нету, — он сокрушенно покачал головой. — Все хлеба погорят… Вон трава и та пожухла, пчела уже по болотам шастает за взятком.
Его жена Лукерья, не по годам сгорбившаяся и слабая зрением, сидела у окна на лавке, пришивала пуговицы к сатиновой рубашке мужа, низко склонившись над ней. Не поднимая головы и не отрываясь от шитья, она тоже посетовала на лютую жару, а потом вспомнила про письмо, что положила на полку с книгами, в которых рассказывалось о пчелах.
— Там письмо пришло, — кивнула она в сторону полки. — Почтальонша говорит, из Москвы. Стало быть, от Люськи или Дмитрия, больше-то не от кого. Братец мой давно уж не пишет.
Старик суетливо пошарил по карманам парусиновой куртки, в которой летом в любую погоду ходил на пчельник, достал очки, раз-другой стиснул ладонями седую бороду, топорщившуюся в разные стороны, и, взяв письмо, присел к столу. Читал сперва про себя, сопел сильнее обычного. Лукерью это насторожило, почуяв что-то неладное, она отложила шитье, уставилась на мужа.