Арина
Шрифт:
И когда меня спрашивают, что я сам думаю, какая мне нужна помощь, я стою и молчу: мне стыдно, что я плохо думал о Румянцеве, о всех ребятах. С моей стороны было бы честно признаться им в этом, но у меня не хватает духа, и я только говорю:
— Спасибо, ребята… Я не подведу. Ей-богу… то есть честное комсомольское!..
Глава двенадцатая
Ленинский проспект машет зелеными крыльями нестриженых лип. Летит и машет, летит и машет. А в открытое окно автобуса ломится свежий воздух,
А еще вчера я в это не верил. Мы долго говорили по телефону, все больше о ее зачетах. Потом была пауза, и я, чтобы не молчать, сказал:
— Поехали завтра в лес?
— В лес?! — удивилась Марина. — В какой лес?
— Ну хотя бы во внуковский… Поехали?
— Угу, — ответила Марина дурачась.
— Я серьезно, — сказал я неуверенно.
— Угу, — она снова вроде дурачилась.
— Тогда я буду вас ждать.
— Конечно, не я — вас, — она цокнула языком.
— У метро «Новослободская»?
— Нет, нет, — быстро сказала Марина. — На площади Революции.
И вот она рядом, и я чувствую ее плечо. Я никогда так близко не сидел с Мариной, и во мне вроде все перевернулось. Сердце, кажется, толкается где-то справа, мурашки тоже сбежались в правое плечо, которое касается Марины. Еще немного, и я не выдержу, еще немного, и я закричу на весь автобус, какой я счастливый.
Впереди нас сидит черноволосый парень с букетом сирени. Он то и дело оборачивается, смотрит на Марину, и глаза его как-то странно блестят. Марина парня будто не замечает, видно, часто на нее так смотрят и она к этому привыкла. А меня парень бесит, я сжимаю его локоть и тихо говорю:
— По мотайте головой, а то шея оборвется.
Парень сразу скучнеет, выдергивает из букета две ветки, дарит Марине.
— Это преступление, — говорит он, — что такая девушка без цветов.
Я, конечно, понимаю, кто преступник, я понимаю его намек. И он хорошо делает, что в нашу сторону больше не смотрит. А то я могу и по шее заехать, а то я могу и его подарок выкинуть за окно, прямо под колеса встречного МАЗа.
Москва неожиданно кончается. Теперь по обеим сторонам шоссе плывут, покачиваясь, дубовые леса, белеют пятнами-веснушками красные грибы-навесы. Иногда к дороге выбегают из леса новые дома, во дворах которых мальчишки режутся в бадминтон. Возле одного такого дома автобус тормозит, и двое пассажиров выходят.
— Сойдем здесь или до конца? — говорит Марина, опуская почему-то глаза.
— Лучше до аэропорта доехать. Самолеты посмотрим.
Она кивает и нюхает сирень. Марина, конечно, любит цветы. А я ни разу не дарил ей цветов и, наверно, не подарю. Мне стыдно с ними появляться на улице. Я скорее провалюсь сквозь землю, чем стану торчать с цветами у метро. Понятно, это дикость с моей стороны, но что поделать. Мне даже неловко бывает за ребят, когда они, вытянув по-гусиному шеи и прижав к груди цветы, топчутся где-нибудь под
На конечной остановке автобус выписывает полукруг и быстро пустеет. Подхватив чемоданы, пассажиры спешат в стеклянные залы регистрировать билеты, оформлять багаж. А мы с Мариной проходим на площадку для встречающих и стоим.
Оглушая нас ревом и грохотом, к вокзалу медленно подплывают реактивные самолеты, похожие на огромные серебристые рыбины. Круглые животы у этих рыбин вспарываются, и оттуда выходят люди.
— Вы летали на ТУ? — спрашивает Марина.
— Нет пока.
— Что за кавалеры пошли, — смеется она. — Настоящий детский сад.
Потом мы покупаем в буфете бутерброды, две бутылки «Сенатора» и идем в лес. Вначале я хотел взять вина, но Марина, оказывается, любит пиво. Смешно даже, девушка, а любит пиво, словно она в Чехословакии жила. Там, говорят, все женщины его пьют.
Пляжная сумка теперь потяжелела, и я забираю ее у Марины. Я в первый раз несу женскую сумку, и мне, как ни странно, приятно с ней шагать. И нисколько не стыдно. А раньше, если мама, посылая в магазин, давала мне хозяйственную сумку, я всегда отказывался и брал с собой небольшой чемодан.
Мы идем по лесу, наверно, с полчаса. Потом на небольшой поляне я собираю в кучу сухие дубовые листья, Марина стелет красное покрывало, которое достает из сумки, и мы садимся. Я закуриваю, стираюсь выпускать дым кольцами, но из-за яркого солнца его совсем не видно. И мне вдруг кажется все нереальным: и коленчатые ветки дуба с припухшими почками, которые вот-вот готовы лопнуть, и пригашенный деревьями гул самолетов, и сидящая на красном Марина с зелеными глазами.
— Алеша, вы давно курите? — спрашивает Марина, вытаскивая из сумки пиво.
— Скоро год.
— Это же вредно!.. Вот возьму и порву все ваши сигареты.
— Пожалуйста, — я протягиваю ей пачку.
— Нет, не буду, — говорит Марина и ложится на сипну, руки гибко закидывает за голову.
Теперь я замечаю, что выше пояса Марина очень тонкая и хрупкая. Ее плечи еще как следует не налились, маленькие груди торчат остро. А ниже талии у Марины все словно бы не ее, чужое. И широкие бедра, туго обтянутые синими брюками, и полные икры, и колени круглые, красивые. И глубоко утопленный пупок, который стыдливо выглядывает из-под задравшейся блузки. Странно, почему это у Марины под блузкой ничего нет? Может, мода такая?..
Я гашу сигарету и пододвигаюсь к Марине. В ее глазах теперь плавают облака, белые-белые, как выводок лебедей. А на щеках подрагивают плотные тени от ресниц. Я молча склоняюсь над ее лицом. Белые лебеди сразу пропадают, ее глаза опять становятся зелеными, и в эту минуту я, ничего не соображая от страха, целую Марину. Я только чуть-чуть касаюсь ее мягких влажных губ и тут же прижимаюсь лицом к ее груди, чтобы спрятать глаза.
И так мы лежим не знаю сколько. Марина молчит и смотрит в небо, и в ее глазах, наверное, снова плавают белые лебеди, а я слушаю ее сердце, чувствую запах ее тела, и мне кажется, что я лечу.