Аристотель в Казахстане
Шрифт:
В производстве цемента переход от философии физиологов к метафизике Аристотеля скручен в жирную точку: соединение четырёх элементов рождает субстанцию. Она однородная, вязкая, серая – это цемент, сделанный обжигом глины и извести, железом размолотый и разведённый водой. Сплошная аморфность материи. Из неё усилием мысли вырастает домостроительство – полис: фундаменты, стены, колонны, дороги, тоннели. В них клубится движение к цели, собирая нагромождения затвердевшей субстанции в единстве системы под названием общество. Итак – место назначено. В путь!
Тут за стол возвращается наш историк. Пока мы беседовали, он ходил по залу кругами, что-то бубня себе в бороду. Он чем-то очень доволен и спешит поделиться с собравшимися:
– Господа! Я не музыкант. Я всего лишь историк. Хотя я люблю джаз и делюсь иногда своими
Всё это очень серьёзно и требует самого аккуратного читательского отношения. Однако есть вещь ещё более серьёзная, и поэтому я скажу о ней сейчас, в самом конце этого пояснительного введения. Все люди, которых я упоминаю в предлагаемых ниже записках, реальны и отличаются от Аристотеля только тем, что я видел их во плоти и самолично разговаривал с ними. Особенность моего повествования – в двойном надломе реальности: не ощущая в себе сил на передачу живой истины бытия в её непосредственной данности, я ограничиваюсь лишь пересказом воспоминаний о своих впечатлениях. Скудость моих способностей к восприятию, слабость моего глаза, тугость уха и рассеянность памяти, помогая друг другу в деле забвения, могут привести к странным искажениям и пропускам, а иногда – прибавлениям. Желая уберечь описываемых мной людей от обычных писательских неточностей, я скрываю их имена под инициалами – иногда подлинными, а иногда нет. Порой, когда фонетика и риторика как бы просят, чтобы инициалы раскрылись и предстали в полной своей обнажённости, я иду на поводу у этого творческого искушения, не утверждая, впрочем, что раскрытые имена настоящие. Далее я исправляюсь, и полные имена вновь сворачиваются в инициалы и псевдонимы. Я же, в свою очередь, лишь смиренно склоняюсь перед теми людьми, жизни которых коснулось моё перо, и клянусь им в самом глубоком почтении и нежелании хоть как-то опорочить их имена. Я сделал всё, чтобы оставить добрую память о них.
Глава I,
которая начинается на вокзале, продолжается встречей со сверхрусским человеком, а заканчивается пятном на штанах
На моей малой родине, в Архангельске, есть выражение «через Ширшу-Маймаксу». В коротеньком мостике дефиса, перекинутом от деревни к посёлку, за игривым словом спрятан чрезмерно удлинённый путь, выбранный вместо простой и понятной дороги. Это наш путь. «В Москву через Владивосток» – говорит А. С. по поводу нашего путешествия в Темиртау. Мы летим в Казахстан через Минск. Есть ещё один маршрут: через Стамбул. Но таможня не даёт провезти наше оборудование, нужное для измерений на местности. Кто преступит закон, того ждёт арест, конфискация, штраф, испорченное на несколько дней настроение. Оба крюка намного дешевле, чем лететь напрямую под серпом и молотом «Аэрофлота». Но в нашем деле не бывает случайностей. Я открываю географическую карту и всматриваюсь в маршрут. Почти вертикальная черта, соединяющая Петербург и Минск, – напоминание о перемещении Аристотеля из Стагира в Афины и ещё более точное напоминание о моём перемещении из Архангельска в Петербург. Стамбул не уместен. Резкий и длинный штрих вправо, Минск – Нур-Султан – что это, как не прорыв Александра Македонского на восток, где располагались древнейшие хранилища мудрости, Индия и Вавилон. Индия стала пределом его полководческой славы, Вавилон оказался тем местом, где прервалась его достославная жизнь.
Сегодня восемнадцатое февраля 2021 года. Уже вечер. Я приезжаю на Московский вокзал и сажусь на ночной поезд. Нам купили билеты в фирменный вагон. Это не значит, что есть вагоны, зародившиеся сами собой, за воротами трестов и фирм. Просто где-то в пределах России всё ещё ходят вагоны, рождённые социализмом. Они сработаны грубой пролетарской рукой и неприглядны, но просторны и долговечны, как всякая настоящая вещь. Ещё с тех пор повелось, что «фирменное» – это нечто модное, кукольное, чем можно пустить пыль
В нашем вагоне есть биотуалет с кнопкой реактивного смыва и кондиционер, охлаждающий пыл пассажиров, но купе такие тесные, что багаж можно положить только под лавки нижних мест. По купе развешаны пояснительные таблички на трёх языках – русском, французском и каком-то заумном немецком. Я понемногу учу немецкий язык, узнаю его формы и фонетику, но без перевода не понял бы ни одной надписи. Может, это какой-нибудь голландский? Или специфический железнодорожный немецкий.
Вскоре появляется А. С. Его огромный чемодан не влезает под лавку. Он пихает его поперёк, перегораживая место перед столиком. Будем сидеть на чемоданах. Я пью кипяток и почти сразу укладываюсь спать.
Казахстан – великий степной океан, разлившийся до западных предгорий Китая. В нём дрейфует осколок советской Руси, всё истончаясь и входя в измерение призраков, где из-под истлевших лохмотьев виднеется сущность вещей. Там я встретил однажды сверхрусского человека. Только там он возможен – на границе миров, между явью и сном, в аэропорту города Усть-Каменогорска. Его звали Никита. Представившись, он сразу спросил:
– Ты заметил, что у меня нет переднего зуба?
Он лишился его на хоккее. Он много лет занимается этой игрой. И теперь хранит отсутствие зуба как дань уважения Александру Овечкину, кумиру хоккейных болельщиков нашей страны. Но хоккей – только хобби, по специальности он кларнетист. Пока мы сидели с Никитой и говорили, рядом с ним лежал чемодан, в котором хранился кларнет. Он ехал в Москву, чтобы там попытаться пристроиться в оркестр Большого театра. Он заявил мне, что во всём Казахстане никто не играет на кларнете с таким же искусством, как он. Никита ставил мне с телефона записанные им отрывки из «Трёх пьес для кларнета соло» Стравинского. Сыграно быстро и точно, но тут же – мастерская вибрация ритма и громкости, дающая нужную там мечтательную интонацию. Я верю, что он прекрасно владеет своим инструментом.
– Я патриот России! Мои любимые композиторы – Мусоргский, Чайковский, Римский-Корсаков. Ещё Моцарт. Тоже нормальный мужик был.
Никита высокого роста, почти два метра, и мощного сложения. Совершенно лысый. Огромный младенец. Любит фотографироваться перед зеркалом в одних белых трусах и с православным крестиком на шее. Он постоянно гуляет, пьёт и с кем-то дерётся. Потом возвращается домой в вымазанной кровью рубахе, достаёт кларнет и начинает пилить залихватские соло под записи группы «Ленинград» и победителей «Голоса», телешоу для домохозяек:
– Вот так. Играю классику, слушаю попсу.
Он звонил мне через несколько дней после встречи в Усть-Каменогорске. Рассказывал, как тяжело переживает смерть Дмитрия Хворостовского. Такого голоса никогда ещё не было в мире и никогда больше не будет. Он отпустил бороду и уже обесцветил её. Скоро будет красить в белый цвет. Это в память о Хворостовском. Никита снова хочет поступать в консерваторию, но уже на вокальное отделение, потому что у него хороший баритон, и он, похоже, единственный, кто сможет дать ариям Хворостовского новую жизнь.
Утром мне подают запеканку из творога с джемом и подслащённую яблочную кашицу в мягкой упаковке. Я вскрываю клапан на этой упаковке и пытаюсь направить поток яблочной субстанции себе в рот, но совершаю оплошность, и липкая кашица изливается мне на штаны.
Глава II,
в которой русская печь оказывается в небе над Белоруссией, а от азербайджанца сбегает шапка
Мы в Домодедово: с Ленинградского вокзала доехали на метро до Павелецкого, а там сели на «аэроэкспресс». Уже читаю «Метафизику». Накануне я купил советский четырёхтомник Аристотеля у букиниста на Литейном за тысячу рублей. Это издание 1976–1983 годов. Значит, печать собрания сочинений была закончена в год моего рождения. После покупки я внимательно осмотрел каждый том – никаких следов: ни записок, ни пометок на полях, ни засохших листьев между страницами. Чистая философия. Дома я уже успел прочитать вступительную статью Валентина Фердинандовича Асмуса и несколько глав из первой книги «Метафизики». Самое время продолжить.