Арктический лен. Стихи разных лет.

Кравцов Константин

Улица ивовая

Вода, вода, бегущая с волос,и двор глядит в окно, глядит, как пес,а ты – ты с кем и где? Скажи, ведь естьтам телефон? Метро откроют в шестьи я свалю. Не жду и слез не лью.Лишь тюкает и тюкает о жестьлюб-лю-люб-лю-люб-лю-люб-лю-люб-лю-

De profundis

Весна лупила в тулумбас – трамвайный бубен,с ума сходили, помню, воробьивместо которых в замогильном Салехардепорхают пуночки, порхают и молчат.Весна бела, как куропатка в тех широтахили полярная сова: молчит и смотритв льняную синь полутатарский городок —в сырую, бледную, как немочь, синеву.Зато по осени бескрайние помойкив ромашках сплошь, и те колышутся под ветром;сентябрь – и всё в снегу: он сходит в мае,а мая не бывает вообщена родине моей. И догадало жменя с моим умом-то и талантом…Весна. И тюбики, мазилки, богомазы,как называли нас дизайнеры, а мыих циркулями, помню, называли;заглядываешь

в книжный – Дилан Томас:крылатые деревья в птичьем гвалте,улитка-церковь и вихры, октябрьский ветер…Но это было позже, а тогдаоткрылось что-то в сказках Оскара Уайльдаи рифмовался с апельсином клавесин.А в восемнадцать я ушел в солдатыи мне теперь все чаще снится Севергде пил когда-то красное вино.«Баллада Редингской тюрьмы» и «De profundis»,да вранограй над берегом Полуя —сны мерзлоты, что там ворочает домами,как пьяный деревянным языком:чуть свет стучатся, спрашивают, нет лиодеколона, земляки? И всюду Севершаламовский, но лиственница, ноВерлен, не различающий, где глина,где снег на ней и тоже арестант —беспутный арестант с лицом ямщицким,косматый фавн с его дорогой в рай.Березки льются дымом сигаретным.кривым и талым, блеклым, как они,в сугробах увязают водовозки,июнь, а все пурга, пурга, пурга.Где клавесин? Где лютня? Не слыхать их.Но видишь арфу в северной березке,ее изгиб. А струны – тот, кто слышит,услышит и без них твою музыку.Изгиб, излом и красное виномеланхоличного забывшегося солнца —чернила красные для бесконечных писемБог весть кому, быть может, и тебе.

Слегка подмороженная акварель

по верхушкам замерзших пихтутро закралось в вечерулица смотрит глазами дощатыхавтобусных остановокодиночество белой ночисолнечное новосельевидит во сне горностаевпрутья ивотражения ломкие ихсолнце забыло дорогу за горизонтпишет письмаясновидящей водой на пескесмотрит на голубятнюпристань и облака-летописцыплетенье словесбессловесные письменабессонного светаи сваи лачугувязли навекв его золотом помолезаря начинается с вечераи до восхода стынет заряболезненная и пронзительно нежнаякак акварельснов новобранца

Глядя из тамбура

Что я на свете виделкроме весенней тундры?Прутики в снеговине,вечер впадает в утро,солнце пришло с повиннойи до утра, пропащее,замерзло блудным сыном.Снег по оврагам стылым,десна кровоточащие.Ленинград—Воркута,1987

Салехард

След утиный на глине да мох, да осокакраесветного лета, замерзшего ягеля лепет,мощи выбитых шпал, мерзлоты худосочные дети,бездорожий осенних с ромашками склокаи огарок охотничьей темной избушкиизмеряющей осень сырым немигающим оком,и, как паперть, где денно и нощно торчат побирушки,берег в зарослях ив, ослабевших от кровопотери —стекленеющих ив, что и верят всю жизнь и не верят,что зима не придет: так больные, случайно подслушавоб исходе своем, вспоминают о Боге, но что они помнят,облетая, как известь – салатная известь покинутых комнат?А еще этот ветер, что по свету бродити не может найти то, чего не бывает в природе,а еще эти тучи над Обью – берлоги влекомыхв этот мир небожителей в шкурах медвежьихи стойбищ дымы, и остроги,и «тоска лагерей», а еще – ивняковые боги,самоедов твоих, а еще – сталактиты сияний во тьменепробудной…Что за знаменье имя твое, Салехард,городок на мысу, остов льдами затертого судна,что за знак – отходящая от заморозки и снова предзимняя тундра?А полночное столпотворенье светил над сугробом аэровокзала,что родного мне дома родней, этот свет запоздалойхудосочной весны?Это я. Но зачем твое солнце-ярило,проступая, как кровь сквозь бинты, сквозь обдорское небо,строганиною света подростка вскормило,высекая его Галатей из слепящего мрамора снега?И не помнит вода, сколько пришлых и разных обмыла,и над мысом Ангальским кричат беспризорных поморников стаи,и всё видят, кто спят по воздушным и прочим могилам,ледоходы твои, Салехард, ледоставы, кривые березки да ивы —берега забытья, где в преддверии тьмы облаков оседали обрывыи сияния жили в ночи, ни на чем зависая.1984, 2017

Октябрь

Отлетали души от деревьеви текла, пустынна и тускла,улица. Куда она текла?А деревья – может быть, с доверьемих зарифмовать и все дела?Да, белы как сажа. Пух да перья.Свет ли там? Пожалуй, полумгла —полусвет. Забудь меня. Не верь мне.Длился вечер. Плавала зола.и меня к невидимым деревьямглаз не отводившая звала.

Сев. ж.д

Фазы быстрого сна и не вспомнить те сны,не свести воедино, и каждый разъят,каждый сон твой – на чьи-то такие же сныв заполярьях железнодорожной страныи какого рожна семафоры звенят?Если мертвые только не знают вины,значит, все мы мертвы, значит, просто землянас не хочет принять? Мы и ей не нужны?Узловая. Платформы под снегом. И взглядсфокусировать не на чем. Око луны —недреманное око ноябрьской

луныи опять перегоны навстречу летят.Звезды в водах железнодорожной страны,детских лагерных кладбищ кресты ли стоятсредь промозглой Вселенной? Созвездья и сны —Близнецов, Козерога ль какого, Плеяд.Семафоры звенят. И на кой мы ей ляд,в самом деле, сдались? И кому мы нужны?

Экскаватор

Чем не работа – расстрел?Грунтом присыпав едвасвежие ярусы тел,курят, отходят от рва.Вышка в ночи не уделспит под звездой Рождества.Что ты найти здесь хотел?Ночь. Экскаватор у рва.Мост, провалившийся в мел.

Дорога на старый Надым

1

Здесь шпалы облаками затеклии нет границы неба и земли —лишь нары на крови, на нарах снег,сквозь рваный свод сочится мерзлотаи кверху дном несет Генисаретлодчонку, чья коробочка пуста.Здесь только пустошь ягельного сна,что из пустого все не перельетв порожнее из нити, из темнани дыма, ни курящегося льна,ни твой, Васильев, птичий перелетза нитью нить слоящийся как бинт.И как понять, куда из мерзлых ямуводит нас воздушный лабиринт,оставив на помин лицейский ямб?Вот лед сосет невзрачный фитилек —арктический, должно быть, василек —пустынный растекается квартал,вот мертвый, весь в телегах, Вифлеем,его необозримый краснотал,и кто там под огнем, и глух и нем,ест голову свою? И слеп, как крот,молчит Гомер, и крутится фокстрот,сквозь требуху сияет рыбий жирспит теремок, не низок, не высок,по перекресткам катится инжири пуля-дура, если не в висок,летит тебе в затылок, пассажир.

2

То ладожский дьячок, то Мандельштами он, сластена, явно не здоров,а сам-то ты? Вот рифма «корешам»пришла – ушла, а вот – прожекторовплывет косяк, а следом потеклиослиный хвост, кобыльи корабли,обозы коченеющих миров,и что там, в той стране сошедших в ров,луна ли там, чье дело – сторона,прожектора ль заиндевелый зрак?Продрогшие до нитки времена,и не укорениться в них никаки, пялясь в их невыплаканный мрак,не Бога видишь в небе, а барак,июньской тундры жиденький покров,кукушкин лен, растущий абы как,замерзшие могильники костров,и прорубями – прорвой звездных ям —глядит невоскрешенная вода.Приходит, словно тать, заморыш-ямб,уходит, оставаясь навсегда.

Вестник

…и резкость моего горящего ребра…

О. М.

Меняли торжищ выморочный срамна морок боен истово и стаднои обмирал по-дантовски наглядноминдальный ствол – щегленок Мандельштам.С ягненком-лирой в мужеских рукахты в сердце века, царствуя над речью,свидетель, вестник, странствуешь впотьмах,и посох тот ледащую, овечьювызванивает явь нечеловечью,и вот полнеба в валенках, ногах,не давит перекладина на плечи.Райкома воробьевского звездада гноище, где влаги не исторгнешь,но здесь, в ночи безгрешного труда,горит ребро. И красная водасбирается в пробитые пригоршни.

Родина

Вино и хлеб. И гиблые места.В грязи – из веток ивовых настил.И синяя оленья немотаВесны. Зимой – безмолвие светил.Занявшийся сиянием перегной,Себя я в этой бездне разместил,Идя сквозь виноградник Твой больной,И видел сны. И снег со дна могилЕще блестит под северной луной.

Волчьи изумруды

Снегири взлетают, красногруды…Скоро, скоро на беду моюЯ увижу волчьи изумрудыВ нелюдимом северном краюПавел Васльев, Лубянка,Внутренняя тюрьма, февраль 1937 г.

1

Вдоль пристани бредущие огни,их изморозь просила: затаись,в каком-нибудь поселке на Обиженой, в конце концов, обзаведисьнаймись в матросы – нам же не впервой —в оленеводы. Бог с ней, с той Москвой —ты вспомни! Ну, куда ты, беркуток?Всего-то год и, смотришь, кровотокидет на убыль, там, глядишь, войнавсё, мать родна, списала бы, поди —пересиди, Василий, погоди,чуть пережди, и – где твоя вина?А – нету! Смыли желтые дожди.Культура? Краеведческий музейревнитель просветительских затейкогда-то основал, а где убитбыл тот миссионер-архимандрит —зачем нам знать? Ходи себе, глазейна экспонаты, выйдешь – на дымы,сиянья, проступившие из тьмы,на малицы, на нарты, ротозей,оленей – городишко невелик,но тот, в ночи, белеющий тальник…Ты помнишь? Карандашик послюни —и – словно нить цедит веретено —стежок-другой и, в общем, все равно,зачем, кому стишок твой – лишь огнипоследних барж. Но канули они:глазуньей изумрудной излилисьна скулы азиата из глазницсветильни те: не в пепельницу здесьвтыкают папироску. Ну, а какты думал, брат? Ты – враг. Держи пятакХарону – перевозчику в ту весь,где Дант бродил. Здесь, как ни посмотри,крещеный люд – он был, да вышел веськак с белых яблонь дым, как эта смесь.Порхают, красногруды, снегири,мочала на колу и там и сямтекут по всем излучинам, осям –и, по ветру развеянный подзол,роняет лепестки югорский мак,во мраке озирается, и мрак,когда не бьют, – не худшее из зол.