Арлекин
Шрифт:
Наконец представление началось. Под негромкую музыку артист показался на сцене. Здесь он был моложе, выше ростом, хорошо сложенным, сияющим внутренним светом, страстью в каждом движении, азартом покорять. Короче, он опять стал собой и превратился так естественно, так без потерь, из немца Хофмана в грациозное и опасное животное, в Арлекина.
Кожаные обтягивающие штаны, белая свободная рубашка, которую он потом сбросил, обнажив прекрасный торс (и почему в гримерке он показался ей щуплым), скорее жилистый, чем накачанный, но весь поигрывающий, влекущий, плотски живой, абсолютно босой и без головного
В этом-то цветке и было все дело. Чего он только с ним не делал. Только тогда она поняла, как важно для такого артиста, как он, не иметь лица в прямом смысле этого слова. Быть серым, блеклым, невнятным, как бы смазанным на лицо, чтобы ничто не отвлекало от тела и его движений.
Ей казалось, что весь зал глухо стонет про себя. И в этот раз мужчины даже больше, чем женщины, ибо роза, которую он бесстыдно развращал на сцене, и была та самая женщина, которую вожделеет каждый мужчина с юности до седых волос, могущественная еще более от того, что здесь инстинкты облекались в высокое искусство и вполне оправдывались им.
Вдруг ритм поменялся. И вот он уже танцует с ней танго и ненавидит ее за свою слабость, и ревнует ко всем мужчинам в мире, и насилует и просит прощения и опять насилует. Ах, что это было! Вот так, наверное, когда-то играл Паганини, на единственной струне удерживая сотни людей от выдоха, в полете одной только ноты проживая долгую человеческую жизнь.
Но вот бьется что-то хрустальное, роза отринута с отвращением и яростью, и начинаются долгие поиски того, ради чего мужчины бросают женщин. Тоска, смятение, обманчивые победы и всепобеждающий обман, депрессии, слезы – здесь есть все, и залу становится трудно дышать, у многих заболела голова, а кто-то вспомнил себя и предательство и оттого затих, зажался в себе, иссяк.
– Он гений! – шепчет ее подруга хриплым от волнения голосом.
И даже у мужа глаза широко открыты, влажны, он весь внимание, напряжен и подался слегка вперед, словно боясь пропустить любую мелочь.
Она сама сидит, забыв обо всем на свете, ее уже не волнует своя история, но непередаваемо важна та другая на сцене, а финал кажется невозможным, неестественным, как в сказке, а жизнь, в которой она дышит, наоборот, реальна, так как же они пересекутся?
Но все идет своим чередом, и к розам возвращаются, их находят, если повезет даже живыми, неувядшими, чтобы отныне отдавать им свою жизнь день за днем, радуясь их свету и моля о любви. Так и он, тихо жалуясь, нашептывал ей слова любви, покорно принимая других мужчин ее жизни, ее капризы и плохое настроение, позволяя играть собой, склоняя голову перед ней, признавая ее совершенство и подчиняясь ее превосходству, и все же желая ее страстно и болезненно до самого итога.
И вот легкие пальцы уже бегут по длинному шелковистому стеблю, не замечая его шипов и своей боли, роза стремительно огибает дугу, проносится над залом и указывает куда-то прямо, абсолютно точно, уже без аллегорий. Вспышка прожектора, музыка, бьющая в лоб, барабанная дробь, как в цирке, и она в круге света, нагая и совершенно растерянная. Словно и не было никакой репетиции,
Еще мгновение и зал взрывается аплодисментами. И он быстро сбегает со сцены и отдает так просто розу розе, а после так же легко и бесшумно исчезает из жизни навсегда.
Овации не стихают еще долго. А дома ее ждет скандал.
– Как ты могла? Что это значит? – и сотни разных других вопросов и ответов не новых, как сама измена.
– У меня с ним ничего нет, – тихо шелестит она, сама не зная зачем. Никто, конечно, не собирается ей верить. Материальнее доказательства, чем та роза, что сейчас лежит на кровати, быть не может.
Потом звонит та, что называла себя ее подругой, в ее голосе столько злобы и зависти, что хватило бы на сотню любовниц в отставке.
– Ты, может быть, думаешь, что твой муж тебя ревнует и любит, так вот, он – со мной; ты, может быть, воображаешь, что я у него первая, так вот – не обольщайся.
И так далее все в том же духе. А скандал, как гроза, гремит по нарастающей. Дети в ужасе забились, кто куда и притихли.
– Ты – плохая мать, – следует удар, – ты и жена никудышная. Какой от тебя толк, холоднокровное бревно? Шлюха, блядь, да тебя убить мало…..
Дети уже рыдают.
И катарсис.
– Я не желаю больше жить с тобой! Пошла прочь из моего дома. Нет, лучше, я сам уйду, мне здесь все противно, а больше всех ты.
– Наорался? – это уже ее вопрос и ее очередь бить. – Я знаю, ты с моей подругой…. А до этого еще и с другими…
– Да я чувствовал заранее, что тебе на меня наплевать, и на детей наплевать и на дом.
От несправедливости у нее темнеет в глазах, но она молчит, задохнувшись, ждет продолжения, чтобы испить эту чашу до дна. Всплывают вдруг такие пустяковые обиды, но возведенные в ранг первопричин, они выглядят в глазах ссорящихся теми колоссами на глиняных ногах, что падая, погребают под собой останки семейного очага.
– Вот в прошлом году я сказался больным, чтобы не отвечать по телефону, а ты меня все равно позвала. Ты меня предала!
– А ты вовремя в жизни домой не пришел, а когда я заболела, ты и тогда не пропустил свой тренажерный зал.
– А у тебя дети вечно ходят грязные. Себе ты тряпки покупаешь регулярно, а на них и копейки потратить жаба душит.
– А ты такой занятой, что даже забыл, как мать зовут, я дарю ей на день рождения подарки.
– А твоя мать – чертова алкоголичка и чтоб я ее здесь больше не видел.
Затем на свет божий вытаскивается старье.
– Да ты меня достала своей ревностью, следишь, вынюхиваешь. Ты мне не веришь! (Вот чудеса!) Чтобы я в компании ни сказал, ты никогда не слушаешь. Ты меня не уважаешь!
И нет конца упрекам и разоблачениям. Хлопают двери и щелкают со злорадством замки.
Но все иссякает, к счастью или нет, и ссоры тоже. Обоим страшно вот так навсегда расстаться в одночасье. Следует бурное примирение и бурный же секс. И оба бьются в постели не на жизнь, а на смерть, но это все равно конец. А после пустота.