Арлекин
Шрифт:
— Это не способ. Мы не можем делать работу и нянчить младенца одновременно. Они чуть не убили нас троих: Ричарда, Жан-Клода и меня. А нас убить очень непросто, Эдуард. Эти ребята отлично знают дело, до жути хорошо знают. И ты хочешь, чтобы у Питера первая работа была против таких страшных противников?
— Не хочу, — ответил Эдуард. — Но у меня был выбор: брать его с собой или дать ему добираться самому.
— Ему шестнадцать, Эдуард. Ты — его отец. Ты сказал бы «нет» и заставил бы его послушаться.
— Я еще не женат
— Он в тебе видит отца.
— Не тогда, когда не хочет.
— Что это значит?
— Это значит, что у меня иногда нет той власти, которую имел бы над ним его настоящий отец. Значит, что я всегда думаю: будь он мой с самого начала, был бы он такой же, как сейчас, или все же другой.
— Он сидит сейчас в холле, вооруженный. У него больше одного ствола и не меньше одного ножа. И носит он их так, что виден опыт. Чему ты его учишь, Эдуард?
— Тому, чему учит своего сына каждый отец.
— Чему же?
— Тому, что знает сам.
Я уставилась на него, понимая, какой тихий и растущий ужас написан у меня на лице.
— Эдуард, нельзя же делать из него твою копию в миниатюре!
— Анита, после того нападения он все время был напуган. Психотерапевт говорил, что обучение боевым искусствам, умению за себя постоять ему поможет. И помогло. Через какое-то время у него прекратились кошмары.
— Учиться умению постоять за себя — это совсем не то, что стоять сейчас там в холле и слушать. В его глазах уже нет прежней невинности. Нет… да хрен его знает, как назвать чего там нет или чего там не должно быть, но мне эта перемена знакома.
— Именно так смотрят глаза у тебя, Анита. И у меня.
— Он не такой, как мы, — возразила я.
— Он два раза убивал.
— Убил оборотня, который растерзал его отца и разорвал бы их всех. Убил женщину, которая его изнасиловала.
— Приятно думать, будто важна причина, по которой ты отнимаешь жизнь. Для чего-то, конечно, важна, но той перемене, которая при этом происходит в тебе, абсолютно на это плевать, Анита. Ты либо убиваешь и спишь спокойно, либо нет. Питера не мучает убийство, его мучает, что та гадина с ним сделала. Мучает факт, что он не смог защитить сестру.
— Бекки никто не насиловал.
— Слава богу, нет, но рука иногда ее подводит, ей все время надо упражнения делать. Пальцы работают не на сто процентов.
— Человек, который ее пытал, мертв, — сказала я.
Эдуард глянул на меня холодной синевой глаз:
— Ты его убила вместо меня.
— Ты как-то занят был.
— Да, я умирал.
— Но не умер.
— Был так к тому близко, как никогда раньше. Но я знал, что ты спасешь детей. И сделаешь все как надо.
— Эдуард, вот этого не надо.
— Чего именно?
— Не надо на меня переваливать часть ответственности за прерванное детство Питера.
— Анита, он не ребенок.
— Но он и
— Как ему вырасти, если никто ему не покажет, как?
— Эдуард, мы выступаем против таких опасных вампиров, с какими нам еще не приходилось воевать. У Питера просто не может быть еще такой квалификации. Не может быть того уровня, сколько бы ты его ни учил. Если ты хочешь, чтобы его убили — ладно, он твой ребенок, но я в этом не участвую. Не буду помогать тебе устраивать его гибель в дурацком мачистском обряде инициации. Не буду, ты понял? И тебе не позволю. Если ты не можешь его отослать домой, могу я.
— Как? — спросил он.
— Что значит как? Скажу ему, чтобы уматывал домой к этакой матери, пока его не ухлопали.
— Он не поедет.
— Я ему смогу показать, что его крутизны тут не хватает.
— Анита, не унижай его. Пожалуйста.
Вот это «пожалуйста» меня добило.
— Ты предпочтешь, чтобы его убили, чем чтобы унизили?
Эдуард проглотил слюну так шумно, что я услышала. И отвернулся, скрывая лицо — не слишком хороший признак.
— В шестнадцать лет я бы предпочел смерть унижению от любимой женщины. Ему шестнадцать, и он мужчина — не делай этого, Анита.
— Чего? Повтори-ка…
— Ему шестнадцать, и он мужчина. Не унижай его.
Я подошла к нему, зашла с другой стороны, чтобы он посмотрел мне в глаза:
— Я не про это.
Эдуард повернулся ко мне, и в его глазах читалась настоящая мука.
— Боже мой, Эдуард, в чем дело?
— Психотерапевт сказал, что такое событие, которое с ним произошло, как раз в момент пробуждения сексуальности, может оказаться определяющим.
— И что это значит?
— Это значит, что в его представлении секс и насилие полностью перемешались.
— О’кей, поточнее: что это значит конкретно?
— Это значит, что у него были две девушки за этот год. Первая — идеальная. Тихая, почтительная, хорошенькая. Смотрелись как ангелочки.
— И что случилось? — спросила я.
— Как-то позвонили его родители и спросили, что за псих наш сын, что так грубо поступил с их дочерью.
— Грубо — это как?
— Обычным образом. Она была девственницей, и они слишком поторопились, без прелюдии.
— Случается, — сказала я.
— Но девочка утверждала, что когда она ему крикнула, что больно, он не перестал.
— Ну, тут я бы сказала: «Раньше надо было кричать».
— Я тоже так подумал — до второй девушки. Вот это была оторва. Настолько стерва, насколько первая ангелом была. Шлялась с кем попало, и все это знали. Она с Питером порвала — сказала, что он фрик. Сама-то она точно фрик: кожа, шипы и пирсинг, причем не просто напоказ. Она сказала, что он ей сделал больно.
— Что сказал Питер?
— Сказал, что не делал ничего такого, о чем она его не просила.
— А это что значит?
— Хотел бы я знать.