Армагеддон No 3
Шрифт:
Посты доносили отовсюду: "Утрехт саров пропустил... Лейден не казнил саров, выпустил их из тюрьмы инквизиции, но корабли гезов из города не уходили... Гент ночлега не дал, но и не собрал погони... Флиссинген отказался выдать саров инквизиции..."
Лишь за Миддельбург привратники были спокойны. Если могут вызывать спокойствие известия о том, что каждый день инквизиторы сжигали там по три-четыре сара, хотя в их же пергаментах говорилось только о двух крылатых и неразлучных.
Нюхач чуял, а Факельщик видел, что дела их плохи. Сары рвались уйти морем под руку Рыжей королевы-девственницы. Там они непременно сделают то, что изменит лицо мира, а люди опять ничего не заметят, следуя за своей сохой,
Если, конечно, вор не отпиливал ее по краю или медленно не истирал о жесткую кожаную мездру.
Вдали от войны даже в Эмдене привратникам удалось установить постоянный пост, состоявший из беглых эммигрантов-кальвинистов. Пусть они и были против икон, но в Бога единого они верили. А, кроме того, они были профессиональными военными, поэтому, со знанием дела, прочесывали при снаряжении все корабли гезов.
И в конце пути вышли Седой, Грег и Флик к крепости Харкум. Здесь, по слухам, скрывались два отца инквизитора, посвященные в их дело, которые должны были сообщить им последние наставления. Но к их приходу крепость была взята гезами, а те, кто должен был выполнить таинство напутствия, уже висели с выклеванными лицами в Бриле, повешенные по личному указанию Люме де ла Марка. Казалось, ничего не было слышно вокруг, кроме дальнего плача и радостного карканья возле висельниц. Они молчали. Только Седой продолжал шептать имя за именем.
Хоркум был давним оплотом здоровой ветви инквизиции, которая, при всеобщем разброде, еще пыталась следить за тем, чтобы сары не воспользовались морским путем. От небольшого порта при крепости оставались только мощные каменные стены и тлеющие головешки огромных костров, где два дня жгли капитанов инквизиции. Все корабли гёзов из порта ушли. Оставался последний, качавшийся на волнах небольшой корабль, вроде флибот, в котором, видно, уже было просмолено и законопачено тиковое днище.
Седой сказал тогда, что другого выхода у них нет. Хотя кто-кто, а он знал, что еще не было такого случая, чтобы привратники побеждали вне тверди земной, на море. А Грег сказал, что кораблик неказистый, что вряд ли сары польстятся на такое судно, что они точно опоздали, что нагонят саров после, уже на земле Рыжей королевы. И еще он сказал, что надо плыть скорее. Пускай даже бе ритуального напутствия.
Флик, как всегда, промолчал. Да и кто бы его слушал? Ему очень хотелось пива. А у гезов было пиво, он знал. И еще ему хотелось высушить одежду. И спать хотелось. Очень хотелось спать. Уходить с земли ему не хотелось. Но спать на прибрежной выжженной земле было негде.
Они, сторговавшись с мрачным лодочником, прыгнули в его утлую лодочку, качавшуюся на веселой волне, перехлестывавшей через борт, и поплыли навстречу своей судьбе...
А потом, среди ночи, когда сары за волосы волокли их наружу, цепляясь когтями за дубовую обшивку потолка, Грег прокричал Флику слова, которые и теперь не давали уснуть Марине Викторовне Фликовенко, сливаясь со стуком колес: "Мы все равно придем! Слышите! Придем! И тогда я тебя найду, Флик!
И так тебе вмажу!"
ПОЕЗДА - ХОРОШО!
Больше всего она теперь боялась ночи. Она ощущала себя слабым звеном в их цепочке, знала, что именно ее попытаются выкинуть первой. Почему-то она думала, что ее непременно должны выкинуть из этого поезда. С дрожью она заранее чувствовала, как разрываются шейные позвонки, как лопаются сухожилия, и трещат суставы. А она все
Интересно, если она погибнет так, ее тело сразу исчезнет, или так и будет лежать до весны? Непонятно почему, но ей хотелось бы долго-долго лежать на каменистом, запорошенном снегом откосе. Весной над нею пролетели бы журавлиные косяки, ей казалось, что там, где она будет лежать, недалеко должна быть вода, куда должны, просто обязаны по весне прилететь журавли.
Как же давно она не видела ни одного журавля. Когда они жили в прошлый раз, повернуться было некуда, чтобы не увидеть этих журавлей. Смешно, но тогда это даже раздражало...
Днем она уже не так боялась тех двух странных командировочных, ехавших в пятом купе. Она знала, что за нею они придут ночью. В эту ночь дежурил Ямщиков. Но какая разница? Впрочем, как-то он ей ответил днем, когда солнце еще палило последним жаром: "Какая разница? Одна дает, другая дразнитца! Жри колбасу, Флик! Помнишь, как мы по бабам ходили?" Еще бы не помнить! Оставался из-за этого Грега с вечно битой мордой. Все мужья почему-то сразу думали на него. А он, если честно, в основном, у этого гада на стреме сидел с куском солонины...
Правда, Седой запретил им вспоминать. Он сказал, что это мешает накапливать им силы. Но, качаясь на нижней полке в такт вихляниям последнего прицепного вагона, хотелось бы зацепиться мыслью хотя бы за что-то в собственном прошлом. Нынешнего прошлого не было вовсе. Странно, паспорт был, и, судя по нему, были двадцать восемь лет жизни. Правда, вместо родителей был, конечно, прочерк. Прописка еще была интернатовская, а потом общежития швейной фабрики г. Великие Луки. Интересно, а где они?
Даже сапоги были на каблуках. Очень неудобные каблуки. У них на ботфортах были совсем не такие каблуки, на них даже прыгать через голову можно было.
А это что? Каблуки? Как ходить-то на них?
Засыпала она только под утро. Ей казалось, что утром ее уже не выкинут из вагона. Но даже утром приходили сны с каким-то странным змеенышем, который хитро улыбался ей и говорил: "Беленькая ты теперь, значит! Я люблю мышек беленьких!"
Раз не было прошлого, то и снов никаких быть не должно. Но опять снился тот вокзал, ее отражение в стекле, которое смотрело на нее само по себе и хлопало ресницами. Из-за этого отражения на нее смотрел страшными желтыми глазами командировочный их пятого купе... Во сне Грег и Седой ей очень верили, что тогда у туалета она выдержала схватку с самим саром. Во сне они не ржали, не крутили у виска, а уважительно кивали головами и говорили, что Факельщик у них - самый боевой Факельщик всех Армагеддонов.
Начальству даже обещали об этом происшествии доложить. Но почему-то сама она при этом стояла одетая не по форме. Какие там ботфорты! Голая абсолютно! А этот змей обвивался вокруг ее обнаженной талии, свистящим шепотом говорил ей гадости о ее ногах и фигуре... И еще проводник Петрович в каждом сне умильно блеял над самым ухом: "Кирюша! Кирочка! Где ты, мальчик мой?"
– Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о!
– заунывно пел странный человек. Она опять пропустила момент, когда он появился в купе. Вот так однажды она проморгает и появление тех, кто придет за нею.
– Ты о чем, папаша тут воешь?
– спросил Ямщиков, спускаясь с верхней полки.
– А чо визу, об том и пою! Вот вижу, муз с зеной куда-то едут, к мамке едут, наверное, об том и пою!
– неожиданно радостно ответил новый пассажир.
– Где ты мужа с женой увидал, пень старый?
– проворчал Ямищиков, застегивая брюки.
– Я столька видал, паря, сто ты ебнесся, когда узнаес! Она - зенщина, ты - муссина, друзба у вас на крови замесена, так кто вы такие? Муз и зена, верно?
– хитро погрозил старик пальцем Ямщикову.