Армянское древо
Шрифт:
Не знаю почему, меня назначили в отдел контрразведки. Как мне говорили, я отвечал требованиям, предъявляемым к этой специальности. Какие-то положительные стороны у меня были. Мое воинское звание в тот момент было лейтенант (я только что получил назначение), однако согласно действовавшему в армии положению, если нужно было, я мог отдавать приказы даже майору.
Я узнал немало интересных приемов. Меня научили лгать и обманывать так, чтобы ни один мускул у меня не дрогнул. Это всегда у меня получалось неплохо, но кое-какие недостатки мне удалось преодолеть. Научили меня проникновению в ряды противника. Я узнал, как маскироваться, прятаться, как выживать. Для этого надо было ужесточить наше
Но все это относилось лишь к техническим приемам. Больше всего меня интересовало, как научиться допрашивать, добывать правду из человека. Если к индивидууму применять надлежащие методы, он не сможет сохранить свою твердость, как бы он ни упорствовал, как бы ни пытался скрыть информацию. В конце концов он заговорит.
Наша организация владела безотказным оружием. По существу, мы были второй властью. Никто не был выше нас — ни судьи, ни обычные военнослужащие, ни парламент. Уже на конференции в Эрзеруме было принято решение, что Специальная организация будет представлять власть от внешних до внутренних границ.
Я быстро поднимался по служебной лестнице. Меня направили на несколько месяцев в Германию. Там я познакомился с немецким послом в нашей стране бароном фон Вангенхаймом. Это произошло на одном из приемов в Берлине. Он представил меня Фридриху Науманну. Оба они считали, что Турция является лучшей союзницей Германии. Действительно, кайзер глубоко восхищался нашим народом.
Именно в Германии я впервые услышал об «армянском вопросе». Науманн прочитал нам лекцию, в которой со всей прямотой сказал, что мы, турки, излишне терпимы к нетурецким народам, живущим в нашей империи. Именно об этом говорил мне раньше Атиф-бей. Все сошлось, логика казалась очень убедительной.
Жизнь в Берлине отвечала всем моим мечтам. Платили нам там намного больше, чем в Турции. Нас приглашали на приемы, конференции и разные праздники. Создавалось впечатление, что нас носили на руках. Для желающих всегда находились девочки.
Но я берег себя. Я знал, что когда-нибудь нам придется так или иначе показаться публично. И я хотел полностью использовать те знания, которые нам давали в Германии. У нас были хорошие преподаватели. Очень культурные люди, подлинные ученые, и все к нашим услугам. Нам рассказывали о мировой истории, о том, как одни расы господствовали над другими, о человеке-арийце. Все это меня очень интересовало, и я понял, что встретил здесь свое настоящее призвание.
В Берлине меня представили Хуманну. Он был личный представитель кайзера в немецком посольстве в Константинополе. Никогда до этого я не встречал человека настолько открытого и настолько остроумного, и он сразу же проникся ко мне дружескими чувствами.
Я очень ценил его дружбу. Хуманн поддерживал тесные дружеские отношения с Энвером-пашой. Кроме того, я знал, что Хуманн занимает высокое положение в секретной службе Военно-морских сил Германии, которыми командовал фон Тирпиц и с которым я однажды познакомился. Ганс Хуманн стал знаменитым после своего невероятного подвига — когда военный корабль «Лорелей», охранявший немецкое посольство в Константинополе, смог пробраться сквозь Дарданеллы несмотря на преследования со стороны англичан. В Берлине говорили, что этот эпизод подтолкнул к началу войны с русскими.
Хуманн по-настоящему любил Турцию. Да и как ему было не любить ее, если он родился в ней? В Смирне его отец привил ему большую любовь ко всему турецкому. В том числе, к нашей
Ему нужен был такой человек, как я. Он понимал, что обстоятельства очень скоро заставят Турцию изменить свою внутреннюю политику. Как и у Германии, у нас было много врагов. Если мы, турки, хотим выжить, то нам нужно прежде всего вычистить наш дом изнутри.
Вообще-то, я верил только в три вещи: в Комитет за единение и прогресс, в Специальную организацию, в которой состоял, и в самого себя. И все это было направлено на то, чтобы превратить Турцию в современную страну.
Кроме того, находясь в Берлине, я понял, турецкая империя представляет собой лакомый кусочек для великих держав. Все они, за исключением Германии, испытывают страшную зависть к нашим безмерным владениям. Они хотят расчленить нас, уничтожить, а потом, как хищники, поделить добычу.
Франция мечтала заполучить Сирию. Англия уже давно проникла в Египет и Месопотамию. Россия хотела укрепить свои границы на Кавказе, обеспечить навигацию в Черном море и выход через Босфор. Греция стремилась не только к полной независимости, но и требовала себе так называемую «единую территорию». Такая страна, как Греция, требовала себе «единую территорию»! Того же добились или продолжали добиваться Сербия, Албания, Болгария, Румыния — страны, обязанные своим рождением Турции.
Нет, так больше нельзя. Тучи войны закрывали небо и предвещали наш конец, если только мы немедленно не изменим нашу политику.
Вместе с Хуманном я побывал на совещании фонда Гобино — Ферайнигунг. Там я впервые встретил уже тогда знаменитого доктора Назима в сопровождении Ахмеда Ризы. Оба они приехали из Парижа для участия в совещании.
Я чувствовал себя среди привилегированных людей. Я толком не мог понять, почему выбор пал именно на меня. Кем я был в то время? Амбициозный молодой офицер, и только. Но с того момента, как Атиф-бей обратил на меня внимание, все, казалось, шло как по маслу.
Однажды вечером мы ужинали в небольшом ресторане, специализировавшемся на баварской кухне. Там находились Хуманн, очень довольный тем, что подтвердили его назначение в Константинополь, доктор Назим, которого мне представили несколько дней назад как архитектора перемен, Ахмед Реза — лидер либералов, которые завершили присоединение своей группы к Комитету, Фалих Хилки — новый влиятельный человек, недавно сблизившийся с Талаатом. В качестве специального приглашенного там находился знаменитый писатель Пауль Рорбах, пришедший в сопровождении аристократа графа Ф. В. фон дер Шуленбурга. Среди них я был никто. Я отчаянно робел при мысли, что любой из них мог вдруг спросить меня, кто я такой и какие имею заслуги. Сначала, еще до того, как все расселись, я спрашивал себя, не лучше ли было сказать Хуманну, что я чувствую себя здесь очень неловко, и уйти.
Но нет. Как раз наоборот, все относились ко мне вполне сердечно. Это становилось все более явным по мере того, как продолжался ужин и росло число тостов со шнапсом. Должен признаться, что мне было очень приятно, и в этой теплой обстановке моя робость прошла.
После ужина заводилой стал Пауль Рорбах. Думаю что я еще не встречал человека с такими четко сформулированными идеями. Он выложил очень дерзкий и оригинальный тезис который был тут же принят всеми нами. Речь шла о жизненном пространстве — «le-bensraum». Он утверждал, что для полного развития каждому народу необходима определенная территория. И если это жизненное пространство было в силу обстоятельств кем-то «захвачено» (именно это слово он употребил), надо очистить его и возвратить себе. В этом, уверял Рорбах, и есть суть проблемы. Такое «очищение» оправдывало само себя.