Армянское древо
Шрифт:
У меня еще долго потели руки от волнения. Чтение этих документов вызвало у меня ощущение, что они продолжают быть рядом со мной.
Мы вышли из архива Форин Офиса и попали под сплошную завесу воды. Джеймс не захотел, чтобы я вернулся в гостиницу и отвез меня к себе домой на Бонд Стрит.
Я разговорился с ним о геноциде. Многие из его участников во времена нацизма вновь применяли свои методы, свою философию и свою невероятную жестокость по отношению к людям. Что-то связывало эти два ужасных этапа в истории, и я начинал догадываться, что именно.
В ту ночь я
3
Алик Нахудян
Вернувшись в Стамбул, я понял, что взялся за очень тяжкий труд. От всей моей работы оставался лишь пустой след. Не было даже могил, к которым можно было бы пойти, чтобы выразить уважение к тем, кто там покоится. Только книги стояли длинными рядами на полках до самого потолка. Все они были в беспорядке, на арабском, турецком, французском, английском, армянском, русском, немецком языках… Хорошо еще, что, когда я был мальчишкой, моя мама позаботилась о том, чтобы я изучил языки. Единственно, что меня привлекало с самого детства, так это открывать коробки и рыться в старых бумагах, многие из которых были покрыты плесенью и почти рассыпались. В последнее время они предстали передо мной в новом свете. Мой опыт работы в архивах Форин Офис подсказывал мне, что, если захотеть, можно найти новые документы и даже новых свидетелей.
Слабая надежда на успех в этом деле заставила меня действовать. Я хотел узнать, кто же были «они». Что их объединяло со мной и что их связывало между собой. Как они ответили за те ужасы, которыми был полон геноцид?
Я с жаром принялся за новые поиски, уверенный в том, что меня ждут новые открытия, что я смогу восстановить историю моей семьи, узнать то, что до сих пор обстоятельства скрывали от меня.
Предстоял невероятный, сверхчеловеческий труд. Особенно для человека, который — как я — потратил впустую большую часть своей жизни на дела, казавшиеся мне теперь нелепыми и бессмысленными.
Я вдруг почувствовал потребность узнать больше — увидеть не только причины, но и сам процесс возникновения геноцида. Понять, чем руководствовались одни и другие.
У меня было странное ощущение, что я нахожусь в центре конфликта, который еще не закончился. Внутри долгого исторического периода, когда палачи еще не раскаялись в своих преступлениях, а жертвы геноцида и те, кто выжил, не простили их или, по крайней мере, не почувствовали, что мир, который до сих пор не признавал их жертв, наконец признал эти жертвы.
Я постарался привести в порядок свои заметки и начал работу по упорядочению книг, которые могли быть связаны, пусть и отдаленно, с историческим периодом, завершившимся геноцидом. Правда, я чувствовал себя разбитым, неспособным привести в порядок свои мысли, достичь
Но наступил день, когда моя мать уже доживала свои последние дни, и кто-то постучал в дверь.
Я увидел незнакомую женщину среднего роста, худощавую, на вид ей было лет шестьдесят, но в ней чувствовалась внутренняя энергия, которая не позволяла назвать ее старушкой.
И вдруг она заговорила низким грудным голосом:
«Меня зовут Алик Нахудян, я сестра Мари».
Когда я услышал эти слова, сказанные по-армянски, я почувствовал, что волосы на моем затылке зашевелились. Моя мать рассказывала, что Алик утонула вместе с остальными членами семьи. Больше о ней ничего не было слышно. Ее слова показались мне нелепостью.
Совершенно растерянный, я пригласил ее в дом. За моей мамой ухаживала медсестра, и врачи говорили, что сделать уже ничего нельзя. Она уже почти три недели находилась в коме после того, как пережила диабетический шок.
Я не знал, что делать и что говорить. Мне пришло в голову лишь проводить гостью до двери комнаты, где находилась моя мать. Алик вошла в комнату и подошла к кровати. Она старалась быть спокойной, но у нее ничего не получилось. Женщина вдруг растеряла все свое спокойствие и стала безутешно плакать. Я сразу понял, что это была сестра Мари — ее неожиданные рыдания напомнили мне мою мать.
Я вышел и позвал за собой медсестру. Алик слишком поздно пришла на это свидание со временем. Ей ничего другого не оставалось, как рыдать у постели своей сестры.
Она довольно долго пробыла в комнате матери, а когда вышла, увидела в зале, что я ждал ее. У нее были воспаленные, влажные и сверкающие глаза, но спокойствие вернулось к ней.
Она обратилась ко мне: «Ты кто?» Ее вопрос вернул меня к действительности. Я молча пригласил ее сесть. Потом я рассказал ей то, что я знал. Я — сын Мари Нахудян и… я засомневался, стоило ли говорить ей… Наконец, я произнес: «и Кемаля Хамида». В конце-концов она не знала, кто был Кемаль Хамид.
Было невероятно, но она знала. Когда она услышала это имя, она закусила губы, и я почувствовал нутром, что что-то болезненное связывало ее с ним.
«Стало быть, я твоя тетя, — тембр ее голоса чем-то напомнил мне мою мать. — Мы опоздали, все опоздали, но это не значит, что мы не являемся близкими родственниками. И не важно, что мы не знали ничего друг о друге. Ты не знаком, конечно, и с твоим дядей Оганнесом. Я только недавно узнала о его судьбе. Я думала, что он умер так же, как и Мари. Всего лишь полгода назад он явился к нам в дом со своим сыном Дадхадом, твоим двоюродным братом. Он мне рассказал, кто он. Я поначалу не поверила. Но потом я вдруг подумала, что он был очень похож на моего брата, и мне захотелось узнать о нем все Оганнес живет сейчас в Каире. Дадхад — в Париже. Когда Оганнес был в Париже, его теща, Анн де Вилье, — историк, специализирующийся по Турции, — сказала ему, что и я, возможно, живу в Париже. Действительно, я бываю в армянских клубах, разговариваю то с одним, то с другим, и однажды поговорила и с ней Она вспомнила меня и сказала Дадхаду, что знакома с некоей Алик Нахудян. Он ответил ей, что это, вероятно, другой человек. Любое другое предположение было бы беспочвенным.