Аромат твоего дыхания
Шрифт:
Ее глаза снова становятся нежными, и это меня нервирует.
«Нет, — говорит она, — эта придет после тебя, ее даже нет в его мыслях. Она придет, если ты решишься, если ты пойдешь вниз, откроешь почту и посмотришь фото, которое она тебе прислала. Ты можешь решить, выжить или умереть… Я не знаю, что из этого хуже», — говорит она, стыдливо закрывая рот.
«Заткнись, заткнись, не смейся! Объясни мне как следует», — подстрекаю я женщину с твоими глазами.
«Сделай так. Если ты хочешь умереть, лучше всего сделать вот что: ты пригласишь ее к себе домой и за несколько часов до ее приезда уедешь. Уберешься. Но ты должна уйти насовсем. Через некоторое время, когда он будет дома, она
Я смотрю на нее, думаю, кусаю губы и шепчу: «Я еду посмотреть на нее».
Открываю почту, замечаю, что там есть письмо, но это меня не волнует. Голова моя пуста. Когда я смотрю на ее фото, то думаю: «Она красивее меня».
И я уже решилась.
37
Я села на поезд, идущий в деревню, в Лацио, [13] а эта тень бежала параллельно моему лицу, мои глаза смотрели прямо на кресло передо мной, не замечая знакомое, но уже призрачное лицо.
13
Область в центральной Италии, на Аппенинском полуострове.
Он смотрит на меня, как несколько месяцев назад, в самые зрачки, своими блестящими глазами, раздувая ноздри, приоткрыв рот.
Теперь в моем сердце больше нет смерти, потому что оно опустошено. Теперь смерть разрастается, как раковая опухоль, я чувствую, как она ползет и гнездится в суставах и мышцах.
Она медленная, нежная, гибкая, как кошка. Она меня не пугает. Она хорошо играет свою роль, знает, как завязывать в узел людей.
Я бросаю его и возвращаюсь в красный дом на холме, взяв с собой его рваные футболки, я не сплю, потому что мне кажется, что если я засну, то больше не проснусь никогда. Я лежу на диване и думаю, а ночью разжигаю камин и плачу, будто от дыма.
Я не знаю, что сделала Пенелопа, я спрашиваю себя, приехала ли она. Надеюсь, что да, и я закутываюсь и думаю о ней и о нем. Он ей говорит: «Давай, входи, Мелисса должна вернуться», а она отвечает: «Ой, нет, мне жаль, а то я вернусь очень поздно», и тогда он смотрит на нее и понимает, что у нее прекрасные глаза и прекрасное лицо в окружении прекрасных волос. Но он ее не желает, нет, еще не желает. Она идет вниз, чтобы подождать меня, а так как я не приду, она звонит в дверь и говорит: «Знаешь, она не приехала. Мой поезд уже ушел… Я уеду в половине одиннадцатого». И тогда он ее обязательно пригласит и предложит холодного пива, и тогда, только тогда, пока смотрит, как она пьет пиво, поймет, что ее рот — самый прекрасный из тех, что он видел в жизни. И тогда, только тогда он захочет ее поцеловать.
И я засыпаю.
И когда я слышала, как ты плачешь, прежде чем я тебя оставила, я повернулась к тебе спиной и подумала: «В сущности, это моя жизнь. Я могла сделать ее более счастливой… в прошлом… но я не смогла. Может быть, я должна извиниться?»
Может быть, я должна извиниться?
Моя новая змеиная кожа слишком быстро засияла.
38
Я слежу за ним ночью, когда он разъезжает по городу на мопеде, а грудь Пенелопы лежит на его спине. Я вспоминаю, как мы развлекались, считая норы Рима, бесконечные выбоины, образовавшиеся на улицах, из-за которых наш мопед подкидывало. От набережной
Я шатаюсь по вонючим узким улицам, на лестнице рядом с нашим домом побирается нищий, ставни закрываются, и механики прощаются с нами, назначают встречу на завтра, хозяева выводят своих собак на поводке. Из дверей дома выходит он, потом она, потом собака. Я стою, прислонившись к лестнице, и вижу девушку, набросившую куртку на плечи, она садится на мопед, как Одри Хепберн в «Римских каникулах». Вот уже три месяца каждую ночь я слежу за входом в дом, надеясь увидеть, как они выходят вместе. Я сажусь на поезд в шесть, уезжаю и каждую ночь кружу по Риму, как токсикоманка, но мой яд — это любовь. Кто узнает меня на улице, смотрит на меня, но не заговаривает, и по глазам я понимаю, что меня считают наркоманкой, звездой, которая слишком легко вознеслась и не смогла остаться собой. Да, я не смогла остаться собой. Я запуталась в смыслах.
У нее счастливая улыбка, которую я прекрасно знаю, полные скулы, беспорядочно разбросанные волосы. В ней есть какая-то смерть внутри, у нее плохая наследственность, но она умеет любить.
Я хотела бы, чтобы она влюбилась до потери пульса, и не потому, что ее счастье делает меня счастливой, но потому, что боль, которую я причиняю сама себе, делает меня счастливой.
Через пять месяцев я сижу на балконе и слышу, как она стонет от удовольствия, возвращаюсь домой и защищаю себя маленькими надрезами на коже. Я пишу его имя лезвием, пишу свое имя, пишу то, что в средней школе писала на доске: «Мелисса + Томас = любовь».
Он никогда не узнает о моей боли, потому что мои глаза — безмолвные собаки, идущие за ним с пеной у рта.
Его счастье мне приятно, потому что оно само по себе — источник моей боли, зла, которое я делаю.
И за это я ему вечно благодарна. Проклятие.
Я проклинаю всех.
39
Я чувствую, как глист двигается, вползает в мои страхи и становится их королем.
Я все еще очень боюсь темноты, чудовищ в постели, крови, которая может потечь из раковины. Я вижу глаза на стенах, слышу, как руки стучат в пол, волки воют где-то внизу, у холмов.
Красный дом ночью становится черным, его цвет превращается в кровавый, мне кажется, что он — огромная капля крови, плавающая вместе с моими кошмарами.
Даже боль, которую я испытываю, признается мне в таких вещах, в которых не признавалась никогда.
Боль — начало моей жизни, моей фантазии. Чтобы любить, я должна испытывать боль, чтобы причинить себе боль, я должна умереть.
Сколько всего изменилось, мама. Это правда, что жизнь — концентрат многих жизней, которые, если их все суммировать, никогда не дадут тебе удовлетворительного результата.
Мне всего девятнадцать лет, но жизней, которые я прожила, слишком много. Я прожила больше жизней, чем все персонажи моих историй.
Я бросила тебя, бросила любовь, которая еще жива и пульсирует. Я бросила себя.
Мама, я хочу пережить снова то, что уже пережила. Я хочу совершить те же ошибки.
Я сидела целый день, закрывшись в комнате, сигаретный дым заполнил все пространство.
Мои мертвые волосы разбросаны по полу, мои бледные точеные пальцы, мои желтые глаза.
Я думаю о стрекозе Виоле и хочу реинкарнироваться в нее, если я вновь появлюсь в этом мире. Я думаю, что раз она не была частью моей реальности, а частью нашей с Томасом реальности, она существовала на самом деле. Она всегда была и проделала огромную дыру в моей душе, как гусеница в еще незрелом яблоке.