Аромат твоего дыхания
Шрифт:
Но это то, что мы, человеческие существа, всегда делаем: мы остаемся, как в капкане, в наших произведениях, в наших мирах. Никто не может спасти нас из наших миров, никто не может вытащить нас оттуда.
И пока все пили за мой успех и за тысячу других вещей, я повторяла про себя одно: «Идите на… вы все, мерзкие говнюки, жополизы. Хотела бы я увидеть ваши лица, если я покажу вам живого воробья».
Я сжимаю руку Томаса и шепчу ему:
— Увези меня отсюда, сейчас.
10
Я ем соленые крекеры, играет музыка — бредовый джаз, на улице идет дождь.
У меня хриплый голос. Вчера приезжал Максимилиано, мой неаполитанский друг, о котором я тебе пару раз говорила, иногда он приезжает ко мне, и, когда улыбается, я никогда не могу понять, грустно ему или нет.
— Я боюсь, — прошептала я ему.
Он посмотрел на меня смущенно и страдальчески:
— Чего?
— Что он меня предаст… — ответила я.
— Что заставляет тебя так думать?
— Ничего… я это чувствую.
Он посмотрел на меня, кивая, и я сразу поняла, о чем он думает.
Я вытаращила глаза и крикнула:
— Ты считаешь меня сумасшедшей?
Он сказал, что я сгущаю краски, что мир, в котором я живу, — это нереальность.
— Открой глаза, Мелисса. Ты создаешь мир, в котором нет ничего общего с миром вокруг тебя.
Я взяла его за руку и выбросила вон с такой силой, что у меня остался клочок его рубашки в клеточку, вырванный моими яростными пальцами.
Потом закрыла за ним дверь, и у меня закружилась голова. Я пошла в ванную и заметила, что на раковине в спешке оставила использованную прокладку. Неважно, кровь меня не смущает. Вышла на балкон, стиральная машина только что выключилась. Я стояла и долго смотрела в барабан стиральной машины, не знаю почему. Моя голова настолько заполнена мыслями, что кажется пустой. Я изнемогаю от счастья, оно меня деморализует. И спрашиваю себя каждый день, каждую минуту, будет ли конец этому счастью и когда он настанет. Я знаю, я пессимистка. А может быть, еще и мазохистка. Да, прекрасно это осознаю. Послания, которые приходят из мира, не обнадеживают: ничто не вечно, все когда-нибудь вянет и в конце концов умирает. Если этого не случится со мной, что мы будем делать? Если я навсегда останусь мелкой, с убогим интеллектом, если я навсегда останусь влюбленной, что мы будем делать?
Знаю, я не согласна меняться. Я слишком традиционна, слишком привязана к воспоминаниям и — парадокс — слишком привязана к фантазиям будущего. Именно поэтому мое настоящее такое беспокойное, хотя и счастливое: я перемешиваю прошлое, настоящее и будущее, как будто из этой смеси может получиться изысканная сладость. Сладость, от которой хорошо, потому что от нее плохо. Прекрасная сладость, созданная из противоположностей.
Нет ничего позитивного в такой палитре чувств. Это оргия, мама. Оргия чувств. В которой непонятно, кому лучше, в которой невозможно предвидеть, выиграешь ты в качестве приза жизнь или смерть, любовь или боль. Это бесконечный хаос, связанный тысячью крошечных колечек, которые спутаны между собой, и рвут мое сердце, и тянут меня в мрачные закоулки, в самые невыносимые состояния души.
В своей глубинной сути я — испорченный человек. Я не могу следовать инстинктам, а позволяю наваждениям и сильным страстям рвать меня на части. Как ты думаешь, это просто потому, что я сицилийка? Или потому, что меня терзает этот чертов страх остаться без лучшей части меня?
11
Я разбудила его, тряся за плечи, я задыхалась.
— Здесь призраки, я их чувствую, — прошептала я, чтобы они меня не слышали.
Сон, ответил он, кошмарный сон, расслабься, сказал он.
Нет, я не могла. Одной рукой я чувствовала, как кто-то бьется в стену рядом с кроватью. И стук превращается в нежную мелодию. Полуоткрытыми глазами я видела черную высокую женскую фигуру.
Спи, спи, не бойся. Спи, спи, не бойся. Не бойся.
Утром воспоминания ночи уже в прошлом, но сохраняется странная притягательность, которая снова заставляет меня желать оказаться во тьме, во мраке. Я слышу странное эхо, пью беспечное молоко моих мыслей, сижу с голыми ногами — нога на ногу — и нетерпеливо ищу сигареты, потому что шесть часов без курения — это слишком.
Вонь от грязных тарелок в раковине все хуже день ото дня, сегодня я решаю сделать уборку в доме, клянусь, я это сделаю. Я спокойна, хотя это эхо, как тибетская песня, не оставляет меня, но и не мучает.
Он говорит мне:
— Иди посмотри.
Я с улыбкой иду по узкому коридору и чувствую, что сегодня утром я действительно хочу заняться любовью. Думаю, что, когда войду в комнату, брошу его на постель и поимею, даже не взглянув на него.
Он только что принял душ, он еще мокрый, я ощущаю кожу его женственной спины, она скользит под моими пальцами.
— Иди посмотри, — повторяет он.
Я не вхожу, а останавливаюсь у входа в комнату, опершись ногой о стену, с улыбкой, которая прекрасно выдает мои намерения.
Он этого не замечает, показывает на стену пальцем.
Черная рука. Нет, не рука, три пальца. Три черных пальца отпечатались на стене, как будто кто-то опалил пламенем ладонь, а потом прижал ее к штукатурке.
Я только произношу: «Я же тебе говорила» — и чувствую два укуса изнутри. Кто-то говорит мне, что я должна спрятаться, потому что никто не сумеет расслышать это эхо.
12
Я поняла, что влюбилась в него, однажды вечером в конце лета.
Электрическим вечером в Риме — городе, который был еще большим кобелем, чем когда-либо. Он согнулся так, будто пытался извиниться за слишком большой шум, за то, что он слишком красивый, слишком шизофреничный, слишком древний. Рим императоров и ростовщиков, политиков и таксистов, потерявшихся девочек и распутных девиц в мини-юбках. Рим вина и молока, церквей и публичных домов.
Я потягивала из бокала винсанто, [8] глядя на лица, мелькавшие на экране. Телевизор вобрал меня в себя, я будто вселилась в него, глаза и слова говорящих чучел казались направленными на меня, как грубые мечи, готовые разить. Какой я была? Я не была.Я чувствовала жуткую усталость от самой себя, говорила то, во что никогда не хотела верить, — ведь то, что я хотела сказать, казалось слишком сумасшедшим и беспорядочным; это можно было понять. Я старалась соответствовать тому, что происходило.
8
Итальянское белое сладкое вино.