Ароматы кофе
Шрифт:
В поле зрения появляется Тахомен. Он медленно идет в мою сторону по холму. Выряжен в лучшее одеяние вождя: мой старый жакет из альпаки поверх куска материи, обернутой вокруг чресел. За ним идет Кику. Волосы целительницы выкрашены красной краской, на шее ожерелье из бусин слоновой кости. Позади нее — Алайа, а следом целая вереница жителей деревни. Но куда делась обычная их оживленность? Процессия вышагивает в торжественном, сдержанном молчании.
Тахомен останавливается передо мной.
— Масса, иди домой, — говорит он.
С важным видом он опускает две монеты, два талера, [53] на землю у моих ног. Затем отходит чуть в сторону, опускается на корточки: смотрит.
Кику
Алайа улыбается мне и подает мне один талер. Идущий следом тоже, потом другой… У кого денег нет, кладут зеркальце или стеклянные бусы или какой-либо иной пустячок, выданный им некогда Гектором или мною. Престарелый господин, порывшись в набедренной перевязи, вынимает наполовину выкуренную сигару, добавляет в общую кучу. Те, у кого вообще нет ничего, опускают одну-две пригоршни кофейных зерен.
53
Официально в Австро-Венгрии талер был заменен на крону в 1892 году. Однако талер с изображением императрицы Марии-Терезии продолжали чеканить, используя его в торговле с так называемыми странами Леванта — т. е. странами восточной части Средиземноморья (Сирией, Ливаном, Египтом, Палестиной, Турцией и пр.). В дополнение к кроне в Австро-Венгрии этого же периода выпускали еще и геллеры.
Со стороны может показаться, они воздают мне дань: я восседаю на складном стуле, как король на троне, а жители, каждый по очереди подходя, выражают мне свое почтение. Но это я воздаю дань их щедрости; это я, сложив руки вместе, кланяюсь каждому, кто подходит, слезы текут у меня из глаз, и я повторяю, повторяю: Галатооми. Галатооми.
Благодарю.
На следующий день Джимо, Кума и я грузим мое скудное имущество на мула. Я беру только то, что смогу продать в Хараре, остальное оставляю жителям деревни. Возможно, еще и по сей день где-то в высоких горах Африки существует некая деревня, жители которой с радостью пользуются сифоном для газирования воды, деревянным сиденьем для туалета, выпуском «Желтой книги» за апрель 1897 года, треснувшей кофейной чашкой «Веджвуд», дюжиной пишущих машинок «Ремингтон» и прочими элементами цивилизации.
Последнее, на что я натыкаюсь, — увесистый ящик красного дерева, содержащий некоторое количество стеклянных пробирок с ароматами, и брошюрку, озаглавленную «Метод Уоллиса-Пинкера для выявления и классификации всевозможных ароматов кофе. С приложениями, схемами дегустации и иллюстрациями, Лондон, 1897 г.».Ящик слишком тяжел, чтоб взваливать на мула, и совершенно бесполезен, но все же я не без удовольствия отмечаю, что как пробы, так и книжечка, вопреки предсказаниям Гектора, выдержали испытание изнурительным тропическим зноем.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Молоко
Глава шестьдесят четвертая
«Послевкусие» — ощущение при вдыхании паров свежезаваренного кофе, остающееся во рту после глотка, которое варьируется от угольного до шоколадного, пряного, смолистого привкуса.
— Говорят, цена на кофе скоро удвоится по сравнению с предыдущим годом, — сказал Артур Брюэр, переводя взгляд с газеты на жену. — Выясняется, что нью-йоркские инвесторы, игравшие на понижение, бросаются с крыши небоскреба, только бы не выплачивать долги.
— Ты так говоришь, будто самоубийство — средство экономии, — резко сказала Эмили, отпихнув яичницу к краю тарелки и опуская на стол вилку с ножом. — Очевидно, эти несчастные не видели для себя иного выхода.
Артур хмурится. Он, собственно, не собирался затевать разговор на темы дня, а лишь мимолетной фразой заполнить молчание, царившее
Артур возобновил чтение газеты, выискивая что-нибудь, чтобы поменять тему.
— Кажется, предпринимаются шаги, чтобы перенести останки Оскара Уайльда на кладбище Пер-Лашез. Поговаривают даже о сборе средств на создание некоего мемориала.
— Несчастный человек. Как это отвратительно, что его отправили в тюрьму. Ведь его проступок состоял лишь в том…
— Дорогая, — мягко прервал ее Артур, — pas devant les domestique. [54]
54
Не стоит при прислуге (фр.).
Он кивнул на младшую горничную Энни, прибиравшую на буфете.
Ему показалось, что Эмили едва заметно вздохнула, но вспух она ничего не произнесла. Артур отпил чай и перевернул страницу газеты.
Звякнул дверной колокольчик, и прислуга пошла открывать дверь. Оба супруга, не подавая вида, с любопытством прислушивались: кто бы это мог быть.
— Доктор Мейхьюз ожидает в гостиной, — объявила Энни.
Артур тотчас вскочил, утирая губы салфеткой.
— Сначала я пойду и объясню ему суть дела, — сказал он.
Он не добавил «с глазу на глаз», но было ясно, именно это он имел в виду.
— Не подождешь ли ты здесь, дорогая, а я пришлю за тобой Энни, когда доктор будет готов с тобой побеседовать.
Эмили ждала. Время от времени мужские голоса доносились до нее из соседней гостиной, но приглушенно, слов разобрать она не могла. Да это ей и не было важно. Она знала, о чем пойдет разговор.
Эмили подпила себе еще кофе. Чашки «Веджвуд» были свадебным подарком отца. Правда, кофе был не от Пинкера. С тех пор, как «Кастл» начали так назойливо рекламировать для среднего класса, он уже не считался приемлемым в домах вроде дома Артура. Собственно, тот кофе, что покупал Артур, — вернее, его экономка покупала этот кофе для него, — был ненамного лучше: дешевый бразильский, выдававшийся за купаж сортов «ява». Правда Эмили, шаг за шагом выигрывая свои битвы, не сочла еще, что пришла пора заняться вопросом честности экономки.
— Мы женаты уже почти два года, — начал Артур. — Но она… — Он осекся. — Мне трудно об этом говорить.
Доктор Мейхьюз, худощавый мужчина лет пятидесяти с небольшим, произнес:
— Можете быть уверены, вы не поведаете мне ничего такого, чего бы я не слышал уже много раз.
— Да, да, конечно… — И все же Артур еще колебался. — После нашей женитьбы мою жену как будто подменили. Весь медовый месяц все было восхитительно, но потом в ней все более и более стало проявляться… упрямство. Сварливость даже, я бы сказал, и какая-то безапелляционность. Она часто раздражается. Она презирает всякие ограничения в супружеской жизни — впрочем, наверное, это естественно; такая большая перемена после свободы, которой она наслаждалась прежде. Отец, на мой взгляд, избаловал ее. Характер у нее всегда был горяч — но не это меня смущает. Именно нынешнее ее состояние: то она целый час молчит, потом вдруг начинает говорить без умолку, даже слова вставить нельзя. И это не обычные женские разговоры: она рассуждает о радикальных идеях, о политике, прямо с фанатической страстью какого-нибудь санкюлота.Порой произносит просто откровенный вздор.