Ароматы
Шрифт:
К горлу Армана подступила тошнота. Утка на тарелке представилась ему куском трупа замученной птицы, вино выглядело угрожающе кровавым. «Этот человек — безумец», — подумал Арман. Он вспомнил умное доброе лицо мадам Дю Пре. Отец обвинял его в слепоте, но все же он что-то сделал для евреев. Для горсточки евреев. Последовав совету своего знакомого, полковника немецкой армии, он сразу после оккупации уволил со своей фабрики всех евреев, выдав им тройное жалованье и посоветовав покинуть Париж. Это было еще до исчезновения матери Пьера. Благодарение Богу, он действовал достаточно быстро.
— Господа,
Все встали, выбросив правую руку в гитлеровском приветствии. В сопровождении двух адъютантов вошел Гейндрих — прямой, с резкими чертами лица. Он окинул комнату быстрым взглядом, задержав его на Армане, не присоединившемся к приветствию.
— Хайль Гитлер! — произнес он. — Садитесь.
Он поздравил Оберга, потом стал переходить от одного к другому, обмениваясь приветствиями и рукопожатиями. Когда Гейндриху представили Армана, глаза его блеснули.
— О, так вы тот самый Жолонэй, благодаря которому благоухают наши офицеры. Но я вижу — мы вам не по душе.
Арман замер, охваченный тревогой.
Гейндрих улыбнулся и положил руку ему на плечо. — Конечно, французский гражданин не обязан присоединяться к приветствию, введенному фюрером. Но это можно сделать из вежливости. Более того, я назвал бы это политическим жестом. Надеюсь, вы запомните мой совет? — Гейндрих почти незаметно подмигнул Арману.
Когда через несколько минут он покинул зал, все руки поднялись в прощальном приветствии, — поднялась и рука Армана. Через месяц Арман получил от немецких военных властей специальное разрешение на выезд из Парижа в Грас, где он должен был наблюдать за сбором цветов на своих полях лаванды и за отправлением сырья в Париж. 4 июня 1942 года Рейнхард Гейндрих был убит недалеко от Праги группой чешских патриотов. Арман узнал об этом позднее, но дата запомнилась ему навсегда: в этот день он впервые увидел Анну.
3
Девушка шла легкой походкой через поле цветущей лаванды, наклонялась, срывая цветок, и нюхала его. Ее движения были похожи на танец.
Ослепительно белокурая, она напомнила Арману Королеву Викингов, о которой он не вспоминал с тех пор, как они расстались. «Но эта — прекраснее! — подумал он, — совсем юная…»
Остановившись в своем удивительном танце среди цветов, словно вдруг смолкла отдаленная музыка, слышная ей одной, она обвила себя руками и замерла — сияющее видение в солнечном свете. С начала войны Арман не испытывал такого восторга — белокурая девушка явилась ему как воплощение радости и безоблачного счастья, красоты и гармонии, торжествующей юности. Она вздрогнула, словно кролик, увидевший охотника, и он понял, что она заметила его. «Если я подойду к ней, она испугается, — подумал Арман. — Но если проявить деликатность и уйти, то я больше никогда ее не увижу».
Он медленно подходил к ней, она не двигалась. Он боялся, что она вдруг кинется бежать, как лесной зверек, которого обнаружили в его укрытии. Но она оставалась неподвижной как статуя. Когда он подошел к ней вплотную, она опустила руки и смотрела на него, как будто притягивая к себе
— Мадемуазель… — начал он с запинкой, подумав вдруг, что она, может быть, не понимает французского. — Мадемуазель, простите, если я потревожил вас.
Она улыбнулась.
— Я испугал вас… — сказал он извиняющимся тоном.
— Немножко. Я подумала, что вы немец.
— Нет, я француз. Парижанин. Я подумал, что это вы — немка.
— Нет, я из Эльзаса. У нас все девушки белокурые. — Она улыбнулась ему и спросила: — Что вы делаете на этом поле?
— Это мое поле. А вы что здесь делаете? Нанялись собирать цветы?
— Я? — Ее смех прозвенел словно птичья трель. — Нет, месье, я не крестьянка. Я не знала, что это ваше поле — цветы заманили меня. Я тоже приехала из Парижа.
Его сжигало желание обнять ее, прижать к себе, но вместо этого он задал нелепый вопрос: — Вы здесь по делу?
— Да, — серьезно ответила она, — по делу. А вы кто?
— Арман Жолонэй. — Она отпрянула от него. — «Боже мой, подумал он, — что она обо мне слышала?»
— Духи Жолонэй!
Он кивнул, замирая от страха. Что она знает? Что она скажет?
— Я обожаю ваши духи! Вы великий человек!
Он почувствовал такое облегчение, что неожиданно для самого себя громко рассмеялся и никак не мог остановиться. Она тоже засмеялась, ее смех звенел как светлый ручей, бегущий по камушкам.
Когда они оба успокоились, девушка сказала, глядя на Армана веселыми ясными глазами:
— Мне подарили первый флакон «Души» в 1937, когда я впервые приехала в Париж. Я даже не решилась сразу их открыть — такой красивый флакон у ваших духов. Ну, а когда открыла, запах меня просто зачаровал. Подарил мне их мужчина, который хотел меня соблазнить. Ну, он добился своего, но через неделю я поняла, что он пустышка, тело без души. Тогда я ему сказала: «Ты мне подарил «Душу», а у тебя души-то и нет. Ты просто машина для любви. Духи мне нравятся, а ты нет». И я, оставив себе духи, распрощалась с ним.
Он был поражен ее детской откровенностью. Обычно ему было неприятно слышать от женщины о ее прежних романах, но простодушие Анны только усилило его интерес к ней.
Он шел рядом, срывая для нее цветы; она то и дело погружала лицо в букет и рассказывала ему о себе. Ее звали Анна, Анна Ларбо, родилась она в Эльзасе. В ее речи ясно слышался акцент и интонации немецкого языка.
— Я приехала в Париж, чтобы стать манекенщицей, — смеясь, сообщила она. — Дурочка! Я была недостаточно красива…
— Вы очень красивы, — возразил Арман. «Губительно красива», — подумал он.
Она продолжала, как будто не слыша его слов:
— Сначала я работала у Чьяпарелли, позировала для моделей мод, но не имела особого успеха, мне, видите ли, недоставало тайны, отчужденности, ну, чего там еще…
— И слава Богу!
Глаза ее весело заблестели, она громко рассмеялась, по-детски раскрыв рот. За раскрывшимися губами он увидел чудесные зубы и дразнящий язык. — Анна! — вскричал он, задыхаясь.