Артамошка Лузин
Шрифт:
— Ты нашего роду стал, — усмехнулся Чалык, рассматривая Артамошку.
Артамошка в мешок, а Чалык в сумку стали насыпать сушеного мяса. Артамошка хватал полными горстями и старался захватить как можно больше.
— Берем все, все сгодится! — захлебывался от радости Артамошка. Даровой клад нашли… Долго искали, мучились… Что стоишь? — спросил Артамошка.
— Худо это, — остановил его Чалык. — Много возьмешь — много отдавать надо.
— Отдавать? — засмеялся Артамошка.
— Долг всегда обратно положить надо, — спокойно ответил Чалык.
— А кто видел, что мы брали? — хитро подмигнул Артамошка. — Кто?
Умные глаза Чалыка сощурились, рот скривился, легкая усмешка скользнула по тонким губам:
— Хозяин придет к сайбе и скажет: «Добрые были люди: себе взяли и мне оставили».
Чалык отсыпал из своей сумки обратно в берестяную сумку больше половины сушеного мяса. Артамошка даже сплюнул от злости. И когда Чалык взял пригоршню сушеных кусочков из его, Артамошкиного, мешка, он вырвал и, задыхаясь, отчаянно замахал руками:
— Не дам! Не дам!
Чалык опустил руки, и Артамошка увидел: сдвинулись тонкие брови Чалыка. Артамошке стало стыдно, он бросился к Чалыку:
— Это я так! Так я! Бери хоть все обратно! Бери!
Чалык старательно-старательно спрятал в мешок хозяина свои потрепанные унты и всю рваную одежду Артамошки. Завязал ремешки берестяной сумки. Все это уложил обратно под крышу сайбы, умело закрыл, несколько раз проверил и, когда убедился, что ни дождь, ни ветер не попадут под крышу и не попортят добро неизвестного хозяина, успокоился.
Потом он взял из колчана лучшую стрелу и острием ножа вырезал на ней несколько таинственных значков, вырвал волосок из своей косички, перевязал им драгоценную стрелу и бережно засунул ее под крышу сайбы. Слез, убрал лестницу, еще раз посмотрел, все ли хорошо сделал, и отошел. Недалеко от сайбы он воткнул палочку-шест и низко наклонил ее в ту сторону, куда думал идти. Низкий наклон обозначал, что люди ушли далеко.
Чалык взглянул последний раз на сайбу, задумался. Ему представился тот день, когда к сайбе подъедет ее хозяин. Сидя на олене, еще не подъехав вплотную к сайбе, старый эвенк прищурит глаза и добродушно скажет: «В сайбе моей гость был. Добрый ли человек был?» — и поторопит оленя. Быстро соскочит с оленя, залезет в сайбу и вытащит стрелу. Волосок перегрызет зубами, подержит кончик во рту и выплюнет его в подветренную сторону. Присмотрится к стреле и увидит на ней мой рисунок.
Наморщит лоб старый эвенк, еще раз внимательно посмотрим, все поймет.
«Эге, были двое! Один с косичкой — нашего рода, эвенк, другой без косички — чужой… С косичкой идет впереди. Значит, не его ведут, а он ведет».
Потом посмотрит старый эвенк на четыре продолговатые петельки, покачает головой, чмокнет губами и печально скажет:
«Пешком идут, оленей у них нет. Не миновать им большой беды».
А когда он увидит на стреле значок в виде птицы — не поверит, к солнцу стрелу повернет, еще раз посмотрит и в страхе отшатнется:
«Хой, хой! Так ведь это эвенк из рода Лебедь-Панаки! Как так? Ведь род Панаки умер, лючи всех убили!»
Завертятся в голове старого эвенка страшные мысли, созовет он всех охотников своего рода. Старейшие скажут:
«Мертвые приходили. Худо это. Надо жертву дорогую давать, скорее уходить от страшного места».
Затем на большом дереве сделают засечку, а в дупло спрячут еду со словами: «Злые духи могут спрятать от тебя дорогу, приходи обратно
Торопливо соберутся люди и убегут, чтобы никогда больше не возвращаться к страшному месту…
Задумался еще больше Чалык: «Как долг отдавать буду, где найду доброго хозяина?» Он тяжело вздохнул и быстро зашагал прочь от сайбы. За ним следом в легких унтах спешил Артамошка.
Шли долго, шли без остановок. У реки, на золотисто-желтом песке, увидел Чалык четкие оленьи следы. Склонившись низко, обрадовался:
— Олень ходил!
Чалык всматривался в каждую бороздку на песке.
— Однако, дикий олень, — безнадежно сказал он и вновь стал внимательно смотреть на песок, чтобы найти хоть одну примету и узнать, какие же олени оставили следы на песке.
Но примет таких не было.
Часть четвертая
Братский острог
Синяя река гладкая, с отливом. Лижет она берега — крутые яры, играет волна желтым песком, на солнце переливается. Тишина вокруг, лишь чайки-рыболовы, рассекая размашистыми крыльями воздух, с криком падают на гладкую равнину воды и плавают белыми цветами.
Чалык и Артамошка с трудом пробираются через прибрежные заросли и осторожно шагают по авериной тропе. Первым реку увидел Артамошка. Солнечный луч отблеском брызнул по глади реки. Артамошка невольно сощурился:
— Река!
— Худая река, — бросив беглый взгляд, мрачно ответил Чалык. — Синяя река — счастья на ней нет…
Оба замолчали. Подошли к крутому яру, опустились на золотистый песок и сладко задремали.
По реке неслась песня. Песня плыла, рвалась и терялась, утопая в бесконечной синеве. Артамошка приподнял голову. Песня приближалась.
— Что это? — испугался Артамошка, не открывая глаз. — Никак, сон?
Ухо поймало первые неясные слова, которые принес прибрежный ветер. Ветер бросил слова, и вновь все затихло. Артамошка отрывисто дышал, рвалось и металось сердце. Он всматривался в блеск реки. Но вот наконец донеслись с реки дорогие, понятные слова:
Издалече, из чистого поля, Да из раздолья ши-ро-о-ко-ого…И катилось эхо, и неслась по гладкой равнине бунтарская, раздольная, хмельная песня. Артамошка вскочил, а за ним и Чалык.
С хребта Шингальского, Из-за белого камня, Из-за ручья глубокого Выкатилось знамя, Знамя вольное…Песня неслась близко, плыла над головой, а сердце Артамошкино чуяло радость.
Вместе с песней из-за крутой горы выплыли стружки остроносые. Ветер трепал паруса, взлетали весла, и резали стружки синюю гладь, оставляя за собой бугры волн да снежно-белую пену.