Артамошка Лузин
Шрифт:
Ватажники притихли. Немало бед приключалось с ними в неведомых лесных далях, в нехоженых дебрях. Черная тайга — ненасытная пасть: зазевался проглотит!
Петрован Смолин шумно вздохнул:
— Сладки твои речи, Николка, особливо о пашнях, о хлебушке сытном. Все бы бросил, сел на землю, слезами да потом ее напоил — роди, мать сыра земля, корми щедро!
А Николка ему в ответ:
— Ненасытна царская казна, тяжела воеводская рука. Замучили сборщики — плати воеводскому двору, неси хлеб, рыбу, лесные добычи; тунгусы — белку, соболя, лисицу; буряты — мясо, скот, сало, кожи. Жиреют воеводские приспешники, набивают добром
Злобно свели брови ватажники, сбили рассказчика острым словом:
— Так ли неприступна Братская крепость, сильна железная рука злодея Христофора Кафтырева?
— Не таких валил черный народ, топтал ногами! Сила-то вот она! — И Петрован Смолин энергично замахал кулаками.
Ватажники вскинули вверх огневые пищали, ножи, пики — каждый готов броситься в драку.
А рассказчик в усы улыбнулся, лукаво глаза скосил, ватажников подзадорил:
— Нонче криком-то курицу не спугнешь. Силы-то надо множить, большой войной идти на злодеев!
— Повалим! — загремели голоса.
Разошлись ватажники поздно — уже молочная полоса пала на восточные горы, звезды погасли, предутренний туман лениво плыл над рекой.
Стоял Братский острог во славу царя московского, на страх разбойным ханам, на беду черному, работному люду.
Ярмарка
Третий год не давала земля урожая. Смачивали люди землю обильным своим потом, горбились низко, работая день-деньской, падали в муках, к небу обращали молящие взоры, косились на сытую Обираловку, где жили приказчик, служилые люди да купцы.
Разгневалось небо, жаром полыхало солнце. От жары земля лопалась, пылью разлеталась по ветру. Умирали на корню хлебные злаки, а с ними падал, хватая землю костлявыми пальцами, мужик пашенный. Заглохли девичьи песни, нависло над дымными избами горе, придавило оно мужика к земле, придавило крепко.
Подтянули мужики животы, закусили сухие губы до крови, шапки надвинули на глаза да всем народом и пошли к приказчику за государевой милостынью. Стояли у ворот, долго ждали приказчика. Он не вышел, а послал подьячего. Объявил тот твердое слово: приказчик, мол, в гневе от ваших разбойных слов и повелел не досаждать и рваной ногой на государев двор не ступать. Нет хлеба — все от бога, не жалуйтесь. Широка земля сибирская, нехожены ее леса, неезжены ее реки. Идите, добывайте зверя, птицу, рыбу; не ленитесь на пашнях — работайте, кормитесь кто как может.
Не дал досказать подьячему озорной мужик Никита Седой. Двинул он бровью и шагнул вперед:
— Пошто приказчик Христофор Кафтырев к народу не вышел — в государевых хоромах прячется? От мирского гнева не спрячется, на дне морском сыщем!
А вокруг и понеслось:
— Кликай Христофора Кафтырева, ублюдок!
— Не нужна нам твоя рожа!
— Амбары хлебные от зерна лопаются — наши спинушки гнулись!
— Хлеба!..
Убежал в страхе подьячий.
На высокий помост взошел приказчик Христофор Кафтырев, оглядел собравшихся, грозно крикнул:
— За измену великим государям кнутом и огнем поучать буду! Дурь из вас выбью! Уймитесь, ослушники!
А ему в ответ:
— Мы государям послушны. Мы тебе, душегубу и мучителю не послушны, гоним тебя!
Приказчик и того больше озлобился:
— Бунт!
Никита Седой шапкой взмахнул, на приказчика с угрозой пошел:
— Слазь! Коль народ голкнет [11] — ты, казнитель наш, смолкнешь!
И приказчик с помоста убежал, спрятался в государевых хоромах острога. Выбежали острожные казаки с пищалями, пиками да саблями, народ разогнали. Отошли мужики, затаили злобу и молча разошлись по избам.
11
Голкнуть — крикнуть.
Праздновал приказчик-лиходей Христофор Кафтырев победу. Точили мужики ножи да топоры, направляли тугие луки, острые рогатины, а кто и пищали огневые снаряжал — кто что мог.
Готовили острог к ярмарке, к торгу великому. Быстро вырастали лавки купеческие вокруг острожной площади. Гремела Обираловка, в цветные узоры, в ленты да кумачи разукрашивалась. А Нахаловка насупилась, гневно сдвинули брови мужики.
Писец, высокий, узкоплечий малый, рыжеволосый, бледный, самый низший служка в остроге, стоял на крутом яру, драл горло, встречая корабли, лодки, дощаники, доверху груженные товарами. Не успеет корабль либо лодка ткнуться о берег носом, уже писец-служка орет:
— Соленая!
— Рыбная!
— С воском!
— Хлебная!
И так целый день.
Подьячий часто прибегает к писцу, заносит в длинный лист счет кораблей и лодок, потом бежит к приказчику. Тот щурит свои желтые глаза-огневки, хмурит лоб, в уме приумножает щедрые доходы. Стоит он в своей светелке, у резного окна, на реку смотрит, чтоб не пропустить кораблики или лодки, успевает посмотреть через плечо подьячего в приходную запись и строго поучает:
— За соленые товары набавь! Стереги деньгу, Степка!
— Можно, — отвечает подьячий.
— За хлебные — и того больше. Сам знаешь, недород.
— Опасно, — кряхтит подьячий и виновато моргает глазами.
— Не твоему разуму судить! Набавь!
— Народ зол, с голоду лют. Не было б…
Приказчик дерзко перебивает:
— Пиши, Степка! Знаю, что говорю. Государеву службу несу, казну царскую приумножаю!
Подьячий чешет гусиным пером за ухом и молча ставит в записи цифры.
Приказчик недовольно спрашивает:
— Степка, что-то подарков ноне купцы несут мне мало? Аль бедны? Аль скупы да жадны? Давно не ходил мой посох по их спинам!
— Не гневайся, батюшка, — испуганно верещит подьячий.
Людской гам сливается с конским топотом и ржаньем. Острожная площадь гудит, наполняется калеками, босяками, юродивыми и прочим гулящим людом. Откуда он берется, на каких кораблях он приплыл — никому это неизвестно.
Не успеет солнце бросить свой первый утренний луч, как взлетают над площадью гул, брань, крики. И расцветает она пестротой цветистых кофт, юбок, ярких платков, долгополых кафтанов, красных рубах, рубах, выжженных солнцем, побитых дождем и ветрами. У лавок толпятся эвенки. На них шапки беличьи, волчьи, лисьи и прочего лесного зверя, куртки из тонкого оленьего меха, опушенные серебристыми хвостами белок.