Артамошка Лузин
Шрифт:
— Подкатывай ближе, ломай створы! Выше вздымай цепи!
Ватажники кричали:
— Филимоново осадное чудище идет!
— Смерть Христофорову осиному гнезду!
От первого удара застонали ворота, затряслись стены и башни, упала верхняя перекладина со щитком, на котором искусно вырублен зверь хвостатый — соболь; государев казенный знак. От второго удара затрещали затворы, железный нос вгрызался, рушил, кромсал защитные брусья, выламывал бревна. Никита Седой горячился:
— Круши под корень! Наддай с размаху!
— Ломай! —
Взлетело на цепях бревно — железный нос, с огромной силой грохнуло, как гром ударил, земля задрожала. Рухнули острожные ворота, ринулись в пролом ватажники. Словно буйная река в половодье, ворвались они на острожный двор.
— Бей мучителей!
— Круши лиходеево гнездо!
— Бей, чтобы не жили!
Переловили ватажники приказчиковых слуг и казаков острожных. Каких побили насмерть, каких покалечили, чтоб рук не поднимали против вольницы. Вверх дном поставили двор, но злодея кровавого — приказчика и его близких помощников — палача, попа да подьячего — так и не сыскали. Потаенным ходом вышли они на Ангару и тайно уплыли, спаслись лиходеи от расправы.
Хмурился Филимон, рвал зубами ус, от огорчения слова вымолвить не мог.
Ватага громила острог. Стучали топоры, летели крепкие засовы. Рухнула со скрипом и скрежетом высокая клеть; в ней хранилось домашнее добро приказчика. Вмиг полетели над головами шубы, мешки, посуда, пушнина. Выкатили запасы пива, меду, солений, варений, сушений, что замуровано в жбанах, бадьях, бочках.
Неожиданно появилась толпа баб. С визгом и воплем рванулись и они в острог. Разъяренные мужики кричали:
— Гнать баб!
— Какая такая война? Где баба — там грех! Гнать!
Бабы голосили:
— Не обидьте! Дайте урвать добра из амбара грабежника-приказчика!
Ломали амбар. Скрипела и плакала амбарная дверь, железом кованная. Скрежетали засовы крепкие.
— Хлеб! — стонала толпа. — Хлебушко! Корм родимый!
— Делить!
— Мерой делить, чтоб без обиды!
Вмиг амбар очистили. Хлебные запасы поделили честно.
Чалык и Артамошка ходили надутые, как пузыри, — за пазухой у них целые склады: там и пряники, и куски сала, и рыба, и леденцы, и сухари, и чего только нет.
Вокруг острога горели костры, взвивалась в поднебесье вольная песня. Ватажники праздновали победу, пировали до утра.
Новые правители
С реки дул резкий ветер, шумела тайга. Стоя на пригорках, дремали дозорные мужики, кутаясь в рваные поддевки. Давно потухли костры, и редкий из них дымился жидкой струйкой. Умолк человеческий гам, и повисла над становищем сонная глушь.
Только в острожной избе теплилась восковая свеча. Столбом стоял едкий табачный дым. Свесив широкие бороды на грудь, сидели Филимон Лузин и Никита Седой с товарищами. Сидели и думали, а на полу, на голых досках, засунув головы под лавки, храпели Артамошка и Чалык.
Филимон говорил:
— Острог
Все молчали.
Филимон чертил ногтем по доске стола, тяжелые мысли одолевали его:
«Государево добро пограбили, поделили. Не сносить нам головы, упадет она на плахе».
Старый казак с огнисто-рыжей бородой, широкоплечий, большеголовый, сидел сумрачный, смотрел на тусклое пламя свечи. Потом через стол потянулся, обломил фитиль, чтобы свеча ярче горела. Тяжелую руку положил на плечо атаману:
— О чем говорить, Филимон! И так от царя милости не жди: все едино конец смертный!
— Отчего смертный? Кровь-то наша лилась за что? Не за кривду, а за правду бились. Государь за правду не казнит, — ответил за атамана Никита Седой.
— До государя, Никита, сам знаешь, что до белого месяца, путь дальний… Слуги государевы правду утаят, а нам — петля-удавка, топор казнителя, — сказал старый казак. — В леса, мужики, уйдем, в дремучие, нехоженые. Птицы мы вольные, расправим крылья, полетим над просторами! звал он.
Трещала восковая свеча, дрожало желтое пламя. Еще ниже склонились взлохмаченные головы.
Филимон щурил глаза: усмешка пробежала по его лицу — не по душе ему речи старого казака.
Не век же по лесам прятаться — где ночь, где день…
Пробился в избу белый луч: выглянуло солнышко из-за горы. Ушли мужики по утренней росе, и у каждого на сердце холодно и смутно.
Остался Филимон один. Ходил по избе, стонали половицы, длинная тень металась по бревенчатым стенам. Открыл оконце. На реке жалобно свистели кулики, где-то мерно ударял топор. Филимон разглядел: тесал бревна мужик, а баба с двумя парнями скатывала их с горы.
— Ишь ты, отвоевались, избы ставят! — удивился Филимон.
Тут и созрела у него дума. В полдень собрал он вольный круг, чтобы вместо лихого приказчика избрать управителя честного и достойного, чтобы не мучил народ казнями лютыми, не гнул взятками несносными, а правил бы по закону, умножал по силе царскую казну, а не свой карман.
Наутро ударили барабаны, на площадь собрался народ. Полыхало казачье вольное знамя, а рядом, на острие копья, развевался хвост дорогой чернобурой лисицы — то было знамя вожака эвенков Чапчагира. Поодаль, сидя на коне, Хонадор держал на коротком древке белый плат, окаймленный синими узорами, — то было бурятское знамя.
Били барабаны дробь, били так, что земля стонала, тесней сбивались люди в круг. На бревенчатый помост поднялся Филимон Лузин, низко поклонился на все четыре стороны:
— Люди вольные! Острог мы повоевали, злодея-приказчика спихнули, едва успел он свою душу унести. Как жить станем? Без управителя пойдет у нас раздор, смятение, разбой и убийство, и некому будет судить и править…
— Смешаются все языки и народы, и не разберешься, где крещеный, а где некрещеный, — вставил кто-то из толпы.