Артамошка Лузин
Шрифт:
Никанор упал, зажал седую голову. Прибежал Филимон, пристыдил ватажников.
Гуся Петьку спасли. Никанор схватил его и подкинул над головой. Гусь взвился и улетел за реку. Никанор облегченно вздохнул.
Филимон тихо сказал:
— Гусь жив, брат. О грамотке речь веду…
— Вестимо, жив, — перебил Никанор, — коль я отправил его на Гусь-озеро.
Филимон вновь постарался вернуть разговор к грамоте — щемила сердце та тайная грамота. Оба помолчали. Никанор стоял, опираясь на посох, нехотя говорил:
— Гонец воеводский к государю летел. Вот и подстерегли его
— Отобрали? — заторопился Филимон.
— Отобрали и мне на прочтение доставили, сами уразуметь ту грамоту не сумели.
— Что ж в той царской грамоте?
Никанор потер морщинистый лоб, зевнул, буркнул себе под нос:
— Не сетуй, брат, запамятовал.
— А ты, брат, вспомни! — горячился Филимон. — Беспременно вспомни!
— На то сил не имею, не мучь, брат, — наотрез отказался Никанор, тревожно посматривая на ватажников.
Филимон понял тревогу брата.
— Велю я Артамошке и Чалыку доглядеть, чтобы ватажники не обижали в этих краях ни зверя, ни птицы, коль у тебя они заветные.
— Заветные, брат, доподлинно заветные! — оживился Никанор. Слезящиеся глаза его подобрели, стал он разговорчивее.
Филимон опять о грамоте.
— Грамоту? Вот не упомню, — тряс седой головой Никанор. — Бросили ту грамоту.
— Где бросили?
Филимон схватил за руку Никанора, и они направились в избушку. В нос ударило прелью. Филимон с трудом разглядел в полумраке черное логово, где жил Никанор. Через маленькую дыру-оконце прорезывалась узкая полоска света. По стенам, на деревянных гвоздях-колышках, висели пучки сухой травы, корешков; тут же болтались маленькие холщовые мешочки.
— Что это?
— Снадобья, — ответил Никанор. — От всякой хвори помогают; от звериной, от птичьей, от всякой иной.
— А то? — показал Филимон в угол.
— То зелье от пчелиного и змеиного жала.
У оконца стоял обрубок, а на обрубке — белый лист. Никанор взял лист шершавыми руками и подал его Филимону:
— То грамотка, в ней я корешки хранил.
Филимон схватил ее, бросился из избушки.
Грамоту долго разглаживали на гладком пне корявыми ладонями. Низко склонились головы к затейливым завитушкам. Грамоту читали Никанор с Артамошкой. Никанор щурил белесые глаза, вертел выцветший и оборванный лист, но прочитать ничего не мог. Артамошка разбирал, но плохо. Филимон подбадривал чтецов. Артамошка по складам вычитывал спутанные, неясные слова. С каждым словом вспоминал Никанор написанное и этим помогал читать дальше. Писал иркутский воевода в Москву государю. Начало грамоты было изодрано и потерто, эту часть пропустили чтецы, а дальше с трудом, но разобрали:
— «…Сижу я в осаде и гонца быстрого шлю тайно, и не знаю, дойдет ли моя грамота до твоих пресветлых царских очей. Изменники Ивашка Тайшин да Петрунька Степанов с острогу моего сбежали, воровским путем угнали табун лошадей…»
Артамошка остановился, повернул грамотку к солнцу.
— Читай сын, читай, родной!
— Стерлось писаное, — вздохнул Артамошка, быстро разгадал стертое, усмехнулся и читал нараспев дальше: — «…Разбойники те, Ивашка Тайшин и Петрунька Степанов, бегаючи по улусам и становищам, собрали немалую рать и, творя всякие угрозы, подошли к Иркутскому острогу.
Рать ту, царь-государь, мои казаки отбили и поразогнали начисто. У реки Иркута, окружив жилье, где сидели те разбойники — Ивашка с Петрунькой, им наши казаки кричали, чтоб они в осаде не сидели, а сдались бы на твою, государеву, милость…»
Опять запнулся Артамошка, водил грязным пальцем по завитушкам, тянул:
— «…Ивашка Тайшин начал браниться и бахвалиться: „Али вы не знаете Ивашку, каков он есть? Жив я вам, казакам, не дамся!“ — и начал стрелять. Ранил Никиту Белогора, насмерть уложил Христоню Паклина, и на ком были панцыри железные, то пробивал насквозь. И казаки стрельбой Ивашку не осилили и подожгли его жилье, и он, Ивашка, сгорел, но не сдался. Жену свою с сыном успел верхом выкинуть, и они с Петрунькой Степановым бежали, в дыму того и не углядели казаки…»
Артамошка остановился, показал грамоту Филимону. Филимон и Никита переглянулись. Середина грамоты протерлась до дыр.
— Читай, миновав рваное! — рассердился нетерпеливый Филимон.
Артамошка, водя пальцем по грамоте, с трудом разбирал написанное:
— «…приснилось мне знамение в виде зари кровавой, а в тех кровях младенец царский. Наутро крикнул я монахиню Пелагею, юродивого — божья человека Киршу да еще двух юродивых, и те в один голос сказали мне, что это знамение к худу, к войне. И то исполнилось. Лазутчики мои принесли вести страшные. Пошли на Русь черные монголы. Монгольский хан послал рать с вожаком-бабой, прозывается та баба-вожак Эрдени-Нойон. То сделал хан на посмешище и поругание твоего, государства, престола…»
Дальше грамота обрывалась.
Так и не узнали ватажники, почему в разбойный поход пошла ханша Эрдени. Воевода же иркутский не забыл это пометить, записал коротко:
«…И тут убит был свирепый хан Кантайша, напавший в черную ночь на русские земли. Сестра его, ханша Эрдени-Нойон, набрав разбойную рать, порешила Иркутск с ближними его землями пограбить, мирных людей наших побить… Иркутский острог сел в осаду…»
Филимон помолчал, руку положил на плечо Артамошке:
— Читай, сын, сызнова грамотку. Зачинаю понимать тяжкую мудрость написанного.
Артамошка вновь прочитал.
Филимон раскраснелся, вспотел: придавили его думы. Обратился он к Никите Седому:
— На Русь монголы пошли. Ты уразумел?
— Не жирно ли это? Не обломит ли хан монгольский зубы? — угрюмо вздохнул Никита.
— Русь-то — монголам? А нам, Руси сынам, что? — снова спросил Филимон.
— Мало ли за Русь нашей крови текло! — ответил Никита.
— Для Руси ущерб… Только ума не приложу, почему монгольский хан ханшу вожаком послал? Какая же с ней война?