Артания
Шрифт:
Придон сказал жалким трясущимся голосом, за который раньше убил бы себя:
– Спаси меня, величайший!.. Я в проклятой Куявии внезапно увидел власть, которая неизмеримо выше и сильнее власти всех тцаров, всех чародеев. Это потрясло меня так, что я даже сейчас… Да, меня трясет, ты же видишь, глаза у тебя все те же глаза орла! Потому и сейчас я кланяюсь тебе, как не кланялся даже отцу, ибо тот всего лишь тцар и мой отец, а ты – создатель, творец… Ты умеешь создавать песни, от которых наши сердца то взмывают к небесам, то падают в огонь. Ты умеешь заставить смеяться и плакать, от твоих слов зажигаются сердца, мы готовы мчаться в ту сторону, куда укажешь… и свершать то, что велишь: строить ли, рушить ли,
Градарь, все еще обнимая за плечи, повел вдоль шатров в сторону от кочевья. Придон чувствовал, как вздрагивают пальцы этого удивительного человека. Он смотрел вперед, на далекую линию горизонта, чтобы певец не видел, как блестит влага в его глазах, глазах сурового воина.
– Я понял тебя, – донесся тихий голос Градаря. – Понял, что за слова ты хочешь узнать… Кто она?
– Дочь куявского тцара! – воскликнул Придон в отчаянии.
– Ого.
– Я не могу жить без нее, – вырвалось у Придона. – Я умру, если узнаю, что она уйдет в руки другого. Научи, как складывать эти волшебные слова, которые даже могучих волшебников подчиняют твоей воле, заставляя их рыдать или смеяться! Я хочу сказать ей такие слова, которые растопят ее ледяное сердце. Я хочу сказать, что я настолько… настолько… что она должна пойти со мной в мою Артанию!
Они обогнули кочевье, впереди снова показались щедро накрытые столы, гуляющие гости. Все громче доносились веселые песни, крики. Двое гуляк затеяли бороться и едва не опрокинули стол.
– Ты горишь весь, – сказал Градарь изменившимся голосом. – Твое сердце в огне, тебя трясет… Но ты ведь спрашиваешь не дорогу через горы!.. Когда-то я сочинял песни о любви, и всякий раз меня прошибал пот, а сердце болело так, что я жевал лечебные травы… Из этих песен я выпускал на волю только одну из сотни… остальные душил. Рыдал над их несовершенством и душил в бешенстве! Да и ту, единственную, провожая в полет, трепетал и обливался холодным потом: а вдруг она оскорбит ее нежную душу, навеет скорбь на ее чело? Вдруг прекрасные глаза потемнеют от гнева?
Придон простонал в муке:
– Мне это все знакомо!.. Поскорее научи, как слагать эти волшебные слова! Чтобы ее сердце затрепетало при звуках моего имени!
Градарь грустно покачал головой.
– Ты еще не понял. Посмотри туда, послушай эти песни… Ты видишь богатый стол? Мы пьем и веселимся. Теперь я хорошо сплю, меня уважают. Я живу спокойно!.. Ты все еще думаешь, можно сочинять песни, оставаясь спокойным?
Последние слова он почти выкрикнул как грязное ругательство. Лицо его страшно исказилось. На короткий миг Придон увидел в глазах глубоко запрятанную муку, но тут же лицо бывшего певца снова стало каменно спокойным. На нем с некоторым усилием проступило величие и нетерпеливое ожидание немедленной радости. Он похлопал Придона по плечу, властно повернул и толкнул в спину в сторону уже расседланного коня.
Они были уже за кочевьем, когда на взмыленном коне их догнал все тот же Автангал. На полном скаку вручил Придону свернутый в трубочку пергамент, промчался вперед, красиво развернулся, вздыбив пыль. Лицо юноши полыхало от удовольствия, но в глазах было удивление.
– Градарь велел передать, – прокричал он, запинаясь, – что из тебя может получиться хороший певец!
– Да? – удивился Придон. – А почему…
– Ты забываешь, – крикнул Автангал насмешливо, – зачем приезжал!
Конь красиво встал на дыбы, помолотил копытами по воздуху. Автангал лихо развернул его, снова прогремела дробь копыт, взвилась пыль, а пристыженный Придон поспешно развернул пергамент.
Подъехали Тур и Олекса. Их лица оставались непроницаемыми, но Придон умел читать в глазах. С губ сорвалось:
– Простите, сглупил…
– Что там? – спросил
– Мог бы взять и сам, – ответил Придон пристыженно. – Это ж ты вспомнил? Тур ухмыльнулся:
– Мы с Олексой только твои помощники. Но Градарю я напомнил, конечно.
– Что?
– За чем приехали.
Придон жадно всматривался в тщательно прорисованную карту, непонятные значки. Тур тоже поглядывал, но быстро наскучило, зато с удивлением смотрел на Придона. Признался:
– Я не думал, что Градарь вот так возьмет и отдаст тебе то, на что истратил полжизни!
Придон не знал, что ответить, а Олекса сказал озадаченно:
– Он и не собирался отдавать. Что произошло, не понимаю.
Тур хохотнул:
– Я знаю. Он рехнулся, когда увидел, как Придон уезжает, забыв спросить, ради чего прибыл!
Глаза Олексы внезапно стали очень серьезными.
– А ты знаешь, – протянул он задумчиво, – в этом есть смысл…
– В чем?
Олекса не ответил. Он повернул коня вслед за Придоном. Степь загремела под крепкими сухими копытами.
Этой ночью коней расседлали и отпустили, благо трава по конское брюхо. Сами быстро поели хлеба и сыра, Тур умело зажарил подстреленного по дороге сайгака, обглодали до косточек, а потом, отяжелевшие, сытые, завалились спать.
Придон заснуть не мог долго, взор блуждал по темному небу среди серебряных звезд, зацеплялся, пытался проникнуть дальше, за хрустальную твердь. Если там так дивно, как говорят волхвы, то Итания должна быть там…
Или она – оттуда?
Он заснул почти на рассвете, по лицу блуждала блаженно-глупая улыбка. Во сне слышал голос бога, только не понимал слов, голос звучал властно, требовательно, но что бог от него ждет, Придон уловить не мог. Сердце сжималось от тоски и осознания, что он никогда не достигнет величия бога, и в то же время была щенячья радость: бог говорит с ним! Пусть как говорит мудрый человек с глупым щенком, но говорит, снизошел, ибо он, Придон, сумел обратить на себя внимание бога…
На десятый день пути в синей дали показались горы. До этого все дни и ночи под копытами гремела ровная, как стол, сухая степь, ни холмика, а тут как-то поднял взор, а из-за горизонта поднимаются острые пики гор, похожие на гребень рассерженной ящерицы!
И горы не простые, а как будто из недр жидкой земли навстречу падающему с неба камню выплеснулась вода, взметнулась причудливой короной… да так и застыла.
Внутри этого каменного кольца лежит долина, населенная людьми, о которых артане если говорили, то шепотом, и не на ночь. Там остатки того мира, что был до катастрофы, когда, по словам волхвов, «Дух Разрушения обрушился на мир и обрушил его в ночь, что длилась сто лет…». В этом месте начинали путаться, одни утверждают, что земля была опущена под воду, но затем боги ее вытащили, другие рассказывают о страшных ветрах, что выдули даже всю воду, а третьи твердят, что земля тряслась так страшно, что полопалась вся, как кожа больного, из трещин выплескивалась огненная лава, что затопила всю землю, повсюду грохотали вулканы, а из людей и зверей уцелели только те немногие, что оказались на вершинах гор.
Когда мир изменился, то те люди и звери, что жили при прошлом мире, когда на небе не было Луны… хотя другие волхвы твердят, что Луна была не одна, их ходило по небу три! – те люди выжили, но выжили совсем немногие.
Те, кто приспособились к новому миру, наставшему после катастрофы, растеряли все знания, но были сильны и свирепы. Они заново начали населять опустевшую землю, потеснили страшных зверей, начали расширять кордоны своих племен… Те, кто еще хранил крохи знаний о прошлом мире, не могли свыкнуться с этим, у них не было страсти жить, и новые люди с горячей злой кровью, жаждая схваток, столкнулись и с ними, и даже друг с другом.