Артемий Волынский
Шрифт:
Совет объявлялся постоянным органом из восьми членов, без согласия которого Анна Иоанновна не имела права назначать наследника, начинать войну, заключать мир и вводить новые налоги, а также производить в чины (военные, морские и статские) выше «полковничья ранга» и «определять» кого-либо к «знатным делам». Императрица должна была принять на себя обязательство «у шляхетства живота, чести и имения без суда не отнимать», единолично «вотчины и деревни не жаловать», «государственные доходы в расходы не употреблять», тем самым отказываясь от традиционных прерогатив самодержца. Завершались «кондиции» указанием на лишение императрицы короны в случае нарушения подписанных ею условий.
Посланцы совета во главе с В.Л. Долгоруковым срочно выехали к Анне в Митаву Вечером 25 января Анна подписала «кондиции»: «Тако по сему обещаю без всякого изъятия содержать».
Второго февраля министры-«верховники» во главе с князем Дмитрием Голицыным объявили в Кремле о согласии Анны и предъявили «кондиции». Созванные дворяне пришли в смущение — с чего это государыня сама себя «изволила» ограничить? Голицын возражений не допустил, но предложил собравшимся разработать и подать в совет проекты нового государственного устройства, что они и сделали.
Позиции правителей и «шляхетства» вскоре столкнулись. Все проекты так или иначе отражали чаяния служилого сословия: гарантии личной безопасности, отмену закона 1714 года (по нему отцовское имение отходило единственному наследнику), определение сроков дворянской службы, «порядочное произвождение» дворян. Но по принципиальному вопросу о конструкции верховной власти мнение служилой элиты раскололось. Оппозиционный правителям «проект 364-х» (по числу подписавших его лиц) предполагал ликвидацию Верховного тайного совета в его прежнем качестве и составе и создание вместо него «Вышнего правительства» из двадцати одной «персоны». Другое принципиальное положение определяло порядок выборов «Вышнего правительства», Сената, губернаторов и президентов коллегий особым дворянским собранием, где «быть не меньше ста персон».
Короткая и неожиданная политическая «оттепель» в зимней Москве 1730 года была наполнена политическими дебатами. Надолго упрятанные в архив бумаги об обстоятельствах воцарения Анны Иоанновны счастливым для историков образом сохранили не только сами «кондиции», но и составленные в те дни дворянские проекты и планы реформ самого Верховного тайного совета. Но о спорах и столкновении мнений различных «партий» нам известно до обидного мало.
«Здесь дела дивные делаются, — писал из столицы бригадир Иван Михайлович Волынский родственнику в Казань. — По кончине его величества выбрали царевну Анну Ивановну с подписанием пунктов, склонных к вольности, и чтоб быть в правлении государства верховному совету 8 персонам, а в сенате 11-ти; и в оном спорило больше шляхетство, чтобы быть в верховном совете 21 персоне и выбирать оных балотированием, а большие не хотели оного, чтобы по их желанию было 8 персон» {192} . Прибывший из Москвы капитан-командор Иван Козлов смущал казанское общество рассказами о столичных событиях, искренне радуясь: «Теперь у нас прямое правление государства стало порядочное, какого никогда не бывало, и ныне уже прямое течение делам будет, и что уже ни о чем больше не надобно Бога просить, кроме чтоб только между главными согласие было, а если будет между ними согласие так, как положено, то конечно, никто сего опровергнуть не может». Услышанные от него новости Артемий Петрович пересказал в письме своему воспитателю Семену Андреевичу Салтыкову: императрица отныне имеет право потратить только выделенные ей 100 тысяч рублей, «а сверх того, не повинна она брать себе ничего, разве с позволения Верховного тайного совета; также и деревень никаких, ни денег не повинна давать никому».
Губернатора эти известия не радовали, а, наоборот, приводили «в великую печаль». Дело было не только в том, что Козлов непочтительно высказался о придворных родственниках самого Волынского — «теперь де Салтыковых и духу нет, и лучший де твой дядюшка Семен Андреевич ничто, и впредь никого не допустят». В бумагах Артемия Петровича сохранились его размышления о том, «чтоб быть у нас республике».
Казалось бы, более демократическое устройство должно было в глазах энергичного и достойного, но отодвинутого на периферию деятеля выглядеть привлекательным. Однако он признавался: «…я зело в том сумнителен», — видя в нем не столько расширение своих дворянских прав, сколько опасность того, «чтобы не сделалось вместо
Выходец из знатного рода, вынужденный с юности сам прокладывать себе дорогу, Волынский не был склонен идеализировать сплоченность и нравственные достоинства своего сословия: «Народ наш наполнен трусостью и похлебством, для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или и страха ради, — и так, хотя б и вольные всего общества голосы требованы в правлении дел были, однако ж бездельные ласкатели всегда будут то говорить, что главным надобно. А кто будет правду говорить, те пропадать станут, понеже уже все советы тайны быть не могут; к тому же главные для своих интересов будут прибирать к себе из мелочи больше партизанов, и в чьей партии будет больше голосов, тот что захочет, то и станет делать, и кого захотят, того выводить станут; а бессильный, хотя бы и достойный был, всегда назади оставаться будет».
Не очень верил Волынский и в способность к самоограничению, ради государственных интересов, нынешних правителей. К примеру, размышлял он, если начнется война и потребуются чрезвычайные сборы, «то будет на главных всегда в доимках, а мы, средние, одни будем оставаться в платежах и во всех тягостях». Кстати, он оказался прав: составленная в 1737 году «Ведомость о имеющемся недобору на знатных и других» показала, что главными неплательщиками были кабинет-министр А.М. Черкасский (за ним числились недоимки в 16 029 рублей), сенаторы (7900 рублей), президенты и члены коллегий (16 207 рублей), генералитет (11 188 рублей) и прочие «знатные» (445 088 рублей) {193} .
Волынский сам тянул лямку государевой службы и признавал, что «в неволю служить зело тяжело», но мгновенное освобождение от этой обязанности считал еще более опасным: «Ежели и вовсе волю дать, известно вам, что народ наш не вовсе честолюбив, но паче ленив и не трудолюбив; и для того, если некоторого принуждения не будет, то конечно, и такие, которые в своем доме едят один ржаной хлеб, не похотят через свой труд получать ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своем доме»; в таком случае на службу пойдут «одни холопи и крестьяне наши, которых принуждены будем производить и своей чести надлежащие места отдавать им; и таких на свою шею произведем и насажаем непотребных, от которых впредь самим нам места не будет; и весь воинский порядок у себя конечно потеряем».
Здесь устами Волынского говорил сам Петр I, утверждавший: «Наш народ яко дети неучения ради, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают, которым сперва досадно кажется, но когда выучатся, потом благодарят». Губернатору, как и многим другим участникам событий, воспитанным в эпоху реформ, было трудно представить сознательную ломку созданной Петром Великим государственной машины. Именно петровские преобразования вывели их в люди, дали возможность получать чины, ордена, крепостные дворы и «души». Даже идейный «прожектер» 1730 года В.Н. Татищев в «Истории Российской» характеризовал Петровскую эпоху через свое мироощущение состоявшегося человека: «Все, что имею — чины, честь, имение и, главное над всем, разум — единственно все по милости его величества имею, ибо если бы он меня в чужие края не посылал, к делам знатным не употреблял и милостию не ободрял, то бы я не мог ничего того получить» {194} .
Как и Волынский, Татищев искренне видел в появлении Верховного тайного совета «по замыслу неких властолюбивых вельмож» уклонение от Петровских реформ. И для многих других, менее образованных и хуже разбиравшихся в политике дворян служение монарху-самодержцу еще долго оставалось, по выражению историка Е.Н. Марасиновой, «ведущей компонентой исторически сложившегося русского общественного сознания», как чины, награды, пожалования, которые не только давали дворянину престиж и богатство, но и порождали «высокую самооценку, горделивое чувство причастности к власти» {195} .