Артист лопаты
Шрифт:
В нашей бригаде этот "кант" не чередовался. Место траповщика занимал в бригаде всегда один и тот же человек - Исай Рабинович, бывший управляющий Госстрахом Союза. Рабиновичу было шестьдесят восемь лет, но старик он был крепкий и надеялся выдержать десятилетний свой лагерный срок. В лагере убивает работа, поэтому всякий, кто хвалит лагерный труд,- подлец или дурак. Двадцатилетние, тридцатилетние умирали один за другим - для того их и привезли в эту спецзону,- а траповщик Рабинович жил. Были у него какие-то знакомства с лагерным начальством, какие-то
ибо Рабинович то работал в хозчасти временно, то конторщиком,- Исай Рабинович понимал, что каждый день и каждый час, проведенный не в забое, обещает старику жизнь, спасение, тогда как забой - только гибель, смерть. В спецзону не надо бы завозить стариков пенсионного возраста. Анкетные данные Рабиновича привели его в спецзону, на смерть.
И тут Рабинович заупрямился, не захотел умирать.
И однажды нас заперли вместе, "изолировали" 1 мая, как делали каждый год.
– Я давно слежу за вами,-сказал Рабинович,- и мне было неожиданно приятно знать, что кто-то за мной следит, кто-то меня изучает - не из тех, кому это делать надлежит.- Я улыбнулся Рабиновичу кривой своей улыбкой, разрывающей раненые губы, раздирающей цинготные десны.- Вы, наверное, хороший человек. Вы никогда не говорите о женщинах грязно.
– Не следил, Исай Давыдович, за собой. А разве и здесь говорят о женщинах?
– Говорят, только вы не вмешиваетесь в этот разговор.
– Сказать вам правду, Исай Давыдович, я считаю женщин лучше мужчин. Я понимаю единство двуединого человека, муж и жена - одно и так далее. И все же материнство - труд. Женщины и работают лучше мужчин.
– Истинная правда,- сказал сосед Рабиновича - бухгалтер Безноженько.На всех ударниках, на всех субботниках лучше не вставай рядом с бабой замучает, загоняет. Ты - покурить, а она сердится.
– Да и это,- рассеянно сказал Рабинович.- Наверное, наверное.
– Вот Колыма. Очень много женщин приехали сюда за мужьями - ужасная судьба, ухаживания начальства, всех этих хамов, которые позаразились сифилисом. Вы знаете все это не хуже меня. И ни один мужчина не приехал за сосланной и осужденной женой.
– Управляющим Госстрахом я был очень недолго,- говорил Рабинович.- Но достаточно, чтоб "схватить десятку". Я много лет заведовал внешним активом Госстраха. Понимаете, в чем дело?
– Понимаю,- сказал я безрассудно, ибо я не понимал.
Рабинович улыбнулся очень прилично и очень вежливо.
– Кроме госстраховской работы за границей,- и вдруг, поглядев мне в глаза, Рабинович почувствовал, что мне ничего не интересно. По крайней мере, до обеда.
Разговор возобновился после ложки супа.
– Хотите, я расскажу вам о себе. Я много жил за границей, и сейчас в больницах, где я лежал, в бараках, где я жил, все просили меня рассказать об одном. Как, где и что я там ел. Гастрономические мотивы. Гастрономические кошмары, мечты, сны. Надо ли вам такой рассказ?
– Да, мне тоже,- сказал я.
– Хорошо. Я - страховой агент из Одессы. Работал
Я был за границей в революцию с женой и дочерью. Тесть мой умер как-то случайно, не от революции. Знакомство у меня было большое, но для моих знакомств не нужна была Октябрьская революция. Вы поняли меня?
– Да.
– Советская власть только становилась на ноги. Ко мне приехали люди Россия, РСФСР делала первые покупки за границей. Нужен кредит. А для получения кредита недостаточно обязательства Госбанка. Но достаточно моей записки и моей рекомендации. Так я связал Крейгера, спичечного короля, с РСФСР. Несколько таких операций - и мне позволили вернуться на родину, и я там занимался некоторыми деликатными делами. Вы про продажу Шпицбергена и расчет по этой продаже что-нибудь слышали?
– Немножко слышал.
– Так вот - я перегружал норвежское золото в Северном море на нашу шхуну. Вот, кроме внешних активов - ряд поручений в таком роде. Новым моим хозяином стала Советская власть. Я служил как и в страховом обществе честно.
Смышленые спокойные глаза Рабиновича смотрели на меня.
– Я умру. Я уже старик. Я видел жизнь. Мне жаль жену. Жена в Москве. И дочь в Москве. Еще не попали в облаву для членов семьи... Увидеть их уж, видно, не придется. Они мне пишут часто. Посылки шлют. Вам шлют? Посылки шлют?
– Нет. Я написал, что не надо посылок. Если выживу, то без всякой посторонней помощи. Буду обязан только себе.
– В этом есть что-то рыцарское. Жена и дочь не поймут.
– Совсем не рыцарское, а мы с вами не то что по ту сторону добра и зла, а вне всего человеческого. После того, что я видел,- я не хочу быть обязанным в чем-то никому, даже собственной жене.
– Туманно. А я - пишу и прошу. Посылки - это должность в хозобслуге на месяц, костюм свой лучший я отдал за эту должность. Вы думаете, наверное, начальник пожалел старика...
– Я думал, у вас с лагерным начальством какие-нибудь особые отношения.
– Стукач я, что ли? Ну, кому нужен семидесятилетний стукач? Нет, я просто дал взятку, большую взятку. И живу. И ни с кем результатом этой взятки не поделился - даже с вами. Получаю, пишу и прошу.
После майского сидения мы вернулись в барак вместе, заняли места рядом - на нарах вагонной системы. Мы не то что подружились - подружиться в лагере нельзя,- а просто с уважением относились друг к другу. У меня был большой лагерный опыт, а у старика Рабиновича было молодое любопытство к жизни. Увидев, что мою злость подавить нельзя, он стал относиться ко мне с уважением, с уважением - не больше. А может быть, стариковская тоска по вагонной привычке рассказывать о себе первому