Артюр Рембо
Шрифт:
Но не тут-то было. Не сумев покорить столичный поэтический олимп, он покорил одного из его обитателей, возможно, наиболее даровитого (по крайней мере, сам Рембо ставил его выше других) — Поля Верлена. Роман двух поэтов, ставший едва ли не самым известным в истории литературы примером любви, рассмотрен в книге последовательно и подробно, но автор не склонен придавать ему значение центрального факта биографии обоих. Вместе с тем из книги явствует, что нарочито демонстрируемая этой парой в Париже, а позднее в Брюсселе и Лондоне интимная близость стала своего рода психологическим триумфом юного Рембо. Ему мнилось, что он подчинил себе душой и телом человека, которого ещё совсем недавно почитал чуть ли не за небожителя. Он увёл его из состоятельной семьи от молодой жены с грудным младенцем, приобщил к своей «цыганщине» и, казалось, почти внушил ему свои понятия об
В действительности же триумф Артюра оказался далеко не полным и не долгим. Метания Верлена между семейным альковом и похождениями по европейским городам и весям вдвоём с требовательным, язвительным и несдержанным на слова партнёром привели к закономерному разрыву, притом в самой скандальной форме — со стрельбой из револьвера, арестом, судом и тюремным заключением слабейшего участника этого странного союза. Финал их бурного сожительства стал разочарованием для обоих. Верлена оно обратило на путь богоискательства, а Рембо перевернул страницу в своей судьбе поэта — почти перестал сочинять стихи, словно решив, что более ничего для себя нового в этом не найдёт, и написал две поэмы в прозе: «Одно лето в аду» и «Озарения».
Дальше случилось самое большое и бесповоротное, самое загадочное и прискорбное для всех его будущих почитателей разочарование Рембо — в своём призвании поэта и, как следствие или самооправдание, — в поэзии как таковой и вообще в литературе. Здесь вспоминается сказанное Верленом по другому поводу: «…всё прочее — литература!»
Автор книги не предлагает какой-либо гипотезы, объясняющей случившееся с Рембо, оставив читателю право судить об этом. Но содержащийся в книге очерк психологических эволюций юного искателя приключений не даёт оснований предполагать ни какого бы то ни было «кризиса жанра», ни внезапно постигшего поэта неверия в свой талант, ни радикальной переоценки им сочинённого — вроде той, что когда-то побудила Гоголя уничтожить второй том «Мёртвых душ». Здесь скорее можно говорить о том, чего так опасался и о чём написал другой поэт, Владимир Маяковский, — о «страшнейшей из амортизаций — амортизации сердца и души». Сам Рембо сказал о подобном состоянии в одном из ранних стихотворений: «Как жить с украденной душой?» И случилось это, возможно, потому, что стихотворец-вундеркинд, стремительно пройдя путь, который у других обычно занимает долгие годы, созрел до времени. Эпоха ещё не была готова понять и принять такую поэзию. В новейших изданиях словаря «Малый Лярусс» о нём так и написано — «преждевременный гений». Все старания Рембо опубликовать сборник своих стихов оказались тщетными: ни одного издателя его творения не заинтересовали. Для автора это гораздо хуже любой уничижительной критики. Если твоё словотворчество не находит спроса, значит, ты дилетант, а то и вовсе графоман. Писать «в стол» в те времена было не принято.
Стало быть, вам мои стихи непонятны и неинтересны? Тогда чего ради тратить себя на их сочинение! А поскольку вы публикуете множество пустопорожних виршей, то я волен думать, что и само это ремесло нынче гроша ломаного не стоит… Безуспешными были и его попытки стать журналистом: в парижских редакциях от услуг юного соискателя отказывались, а местная арденнская газета, куда его приняли сотрудником, вскоре была закрыта.
Как бы то ни было, Рембо-поэт внезапно кончился, но Рембо-странник продолжил свои перемещения по земле. Европы ему уже было мало. Даже Лондон, ещё недавно его вдохновлявший, больше не мог утолить жажды новых горизонтов. Его манил Восток — Азия и Африка: иной климат, иные ландшафты, иные народы и культуры. Но на далёкие экспедиции требовались немалые средства, а где их было взять молодому человеку, изредка пробавлявшемуся уроками французского языка? Пришлось наняться в колониальную армию Нидерландской Индии, что позволило совершить большое плавание из Европы через Суэцкий канал, Красное море, Аденский залив в Индийский океан к острову Ява. Именно во время этого плавания он увидел, наконец, те самые картины южных морей, которые за несколько лет до этого красочно описал в стихотворении «Пьяный корабль» — может быть, самом известном произведении всей мировой поэтической маринистики.
Скорое разочарование в службе наёмником и дезертирство были закономерными. Вернувшись после долгого и опасного обратного плавания домой, Рембо там не засиделся. Можно было податься в миссионеры куда-нибудь в Индию или в Китай, но этому препятствовало отсутствие богословского
Всякая торговля сопряжена с риском. Торговля в регионе, где столкнулись колониальные интересы крупнейших европейских держав, да ещё на территориях, охваченных постоянными войнами и восстаниями, рискованна вдвойне, а если это торговля оружием, то риск становится уже смертельно опасным, хотя и сулит большую выгоду. И всё же Рембо пошёл на это, совершив с большим караваном невероятно трудный, долгий и опасный переход по каменистой полупустынной местности. И… пережил очередное разочарование. Сделка с будущим правителем Эфиопии прижимистым Менеликом оказалась для Рембо почти убыточной, на что он потом не раз сетовал. Впрочем, это его, как он полагал, фиаско не подорвало в нём готовности при удобном случае повторить опыт с торговлей оружием.
В целом его деятельность на поприще коммерции нельзя назвать такой уж безуспешной. Хотя Рембо постоянно жаловался на непомерные издержки, дороговизну жизни на Востоке, поборы местных властей, ненадёжность партнёров и контрагентов, на своё «бедственное существование» и т. п., дела он всё же закончил далеко не банкротом, если ему удалось депонировать в каирском отделении банка «Лионский Кредит» восемь килограммов золотых монет. Но какой был от этого прок, когда судьба поставила его перед новым препятствием, оказавшимся непреодолимым: начались серьёзные проблемы со здоровьем.
Тем не менее возвращаться домой, чтобы работать на семейной ферме, на что надеялась мать, он не собирался. Да, коммерция не оправдала его ожиданий, но его увлекло другое — исследование неизведанных земель. В этом он не был оригинален: среди молодых предприимчивых европейцев в эпоху активных колониальных захватов обострился интерес к заморским землям. Исследователи-первопроходцы пользовались уважением, и их трудную судьбу стремились разделить многие. Без кропотливой подготовительной работы таких энтузиастов эффективная колониальная политика была бы невозможна.
Рембо обладал всеми необходимыми качествами, чтобы стать учёным-востоковедом, африканистом и арабистом. У него был большой опыт путешественника, ему доводилось общаться с местными людьми всякого рода и звания — от погонщиков верблюдов и домашней прислуги до первых лиц в государстве. Он владел, хотя и в разной степени, несколькими европейскими языками, осваивал арабский, знакомился с местными наречиями, верованиями, обычаями, обрядами, материальной культурой, изучал флору и фауну. В работе исследователя, как когда-то в стихотворчестве, он намечал себе самые высокие цели. Тот комплексный метод изучения территории, который он намеревался применить в Эфиопии, содержал практическое, непосредственное знание предмета, полноту и достоверность наблюдений с использованием новейших для того времени технических средств от точных измерительных инструментов до фотографии. Ко всему этому добавлялись присущие его аналитическому уму строгая обоснованность и меткость суждений и свойственная его поэтическому зрению выразительность описаний. Эти особенности исследовательского стиля Рембо проявились в его первых опытах на новом поприще — в отправленном им в парижское Географическое общество научном отчёте об Огадене и в опубликованных двумя выпусками в каирской франкоязычной газете «Босфор Эжипсьен» путевых заметках об эфиопской местности Шоа. Задумав большую книгу об Эфиопии, он намеревался написать нечто «добротное и полезное». Можно предположить, что, если бы судьба отвела ему ещё несколько лет жизни, он стал бы автором солидного учёного труда.
Остановить неукротимого искателя новых горизонтов смогла только преждевременная смерть. Уже став калекой, превозмогая страшные боли и отчётливо осознавая приближение конца, он упорно и мужественно боролся за жизнь. Она была нужна ему для того, чтобы продолжить своё бесконечное, хотя и полное горьких разочарований, странствие. Поразительным свидетельством этого стало его последнее письмо, которое он уже в предсмертном бреду продиктовал своей сестре Изабель. Смысл этого странного, адресованного неведомо кому текста — словно брошенное в море послание в бутылке — заключён в его последних словах: «…Скажите мне, в котором часу меня должны доставить на борт…»