Аспазия

Маутнер Ф.

Девушка из Аркадии была в первое мгновение также сильно испугана, но быстро оправилась и смотрела на бога с непосредственностью ребенка.

Между тем в верхние отверстия храма видно было как сверкала молния и слышались далекие раскаты грома.

Аспазия хотела увести Перикла из храма, но он не двигался с места, погруженный в молчаливое созерцание. Он, также как и она, привык, чтобы искусство производило приятное впечатление, но здесь он видел перед собою нечто возвышенное, чего еще никогда не видел. Этот божественный образ нес в себе новое откровение…

Снаружи гроза все приближалась, вдруг молния ударила в верхнее отверстие крыши.

Когда мгновенное ослепление прошло, они увидели, что мраморная доска с изображением двенадцати олимпийских богов разбита ударом молнии.

Лицо Зевса, при свете молнии, на мгновение показалось титанически ужасным, как будто это его рука бросила молнию, уничтожившую его олимпийских собратьев, но в следующее мгновение оно снова сияло своим спокойным величием.

— Это творение Фидия, — задумчиво сказал Перикл, — выше храма эллинов, оно устремлено в недостижимое, бесконечное.

Почти против воли последовал, наконец, Перикл за тянувшей его из храма Аспазией.

Они попытались отыскать Фидия, но он куда-то исчез и молодые люди не смогли найти его.

Когда задумчивые Перикл и Аспазия возвратились к себе, Аспазия стряхнула наконец с себя чувство подавляющего страха.

В эту ночь девушка из Аркадии видела себя во сне, окруженною странною смесью блеска золота, слоновой кости и молний.

Перикл несколько раз беспокойно просыпался. Ему снилось, что сидящий бог Фидия выпрямился во весь рост и разбил головой кровлю храма. Что касается Аспазии, то она видела странный, страшный сон: как будто орел Зевса, сидевший на вершине его скипетра, слетел с пьедестала и выклевал глаза голубке, на руке златокудрой Афродиты.

Глава VI

Пелопонесское путешествие Перикла и Аспазии было чудным повторением медового месяца в Ионии. Там, на веселом берегу Милета, всепобеждающая женственность держала афинского героя в своих очаровательных объятиях — здесь, среди неподвижных горных вершин, они жили, окруженные дорийским духом, сопровождаемые многими вещами, которые настраивали ум Перикла на серьезный лад. Здесь сама природа вызывала в его душе торжественный ужас, здесь остатки древнего героического прошлого заставляли чувствовать свое ничтожество. Здесь все будило в душе грека воспоминания о прошлом величии, заставляло его стремиться к великому и забывать о красоте и женственности.

На каменистых, пустынных пастбищах Перикл видел простое, идиллическое существование, не тронутое духом новых веяний — здесь даже в искусстве, в храме олимпийского царя богов, торжествовало серьезное и возвышенное.

Перикл и Аспазия далеко не одинаково относились к этим впечатлениям, потому что их характеры и взгляды на мир были различны.

Перикл со своей впечатлительностью, был поставлен между двумя противоречащими течениями и, как эллинский народ, как эллинский дух, переживал последствия этих противоречивых влияний, сам не зная каков будет результат, тогда как Аспазия твердо и бесповоротно стояла на своем, как очаровательная, могущественная сторонница эллинской веселости и красоты. Была ли опасность, что эти противоречия расстроят прекрасную гармонию, царствовавшую в жизни влюбленных? Но любовь была сильнее. Перикл часто думал, что наконец убедил любимую им женщину, но, потом замечал, что не он, а она заставляла его согласиться с собою, что он не в состоянии избавиться от чарующего влияния этой мягкой женской руки. Он постоянно позволял ей увлечь себя на сторону веселого, ясного взгляда на жизнь, и снова гармония

восстанавливалась в их душах. Они снова осуществляли собою идеал эллинской жизни и представляли зрелище, которым должны были наслаждаться олимпийцы.

Аспазия отлично умела управлять настроением своего супруга, но сможет ли она всегда делать это — об этом, казалось, еще невозможно судить.

Маленькое недоразумение с Алкаменесом набросило мимолетную тень на их супружеское счастье, и Аспазия вздохнула с облегчением, когда, наконец, отправилась с супругом обратно в Афины и оставила землю Пелопонеса. Она не подозревала, что ждало ее на земле Аттики, сразу же по возвращению.

В то время как Фидий создавал в Олимпии своего Зевса для всей Эллады, как прежде создал Афину-Палладу для Афин, его друг и помощник Иктинос, в аттическом Элевсине, строил новый храм Деметры для празднования элевсинских таинств.

Так как предстояли дни элевсинских таинств, то Гиппоникос, который должен был принимать в них участие, прибыл в Элевсин и поселился в имении, которое, подобно многим богатым афинянам, имел в окрестностях Элевсина.

Этот город лежал недалеко от морского берега, как раз напротив острова Саламина и на время своего пребывания в Элевсине Перикл поселился у Гиппоникоса.

Первый день был посвящен осмотру нового, большого, оконченного Иктиносом, храма для принесения даров, предназначенный для празднования таинств, он имел множество подземных ходов и коридоров, где и происходили таинства, присутствовать при которых могли только посвященные.

Элевсинские таинства были, может быть, неприятнее всего для Аспазии: все, что скрывалось от света, все что покрывалось покровом тайны, казалось ей связанным с суеверием, поэтому в этих таинствах она видела опасность для свободы духа эллинов, стремящихся к свету.

Когда она как-то порицала это суеверие афинян, Перикл сказал:

— Может быть этот страх эллинов присущая всем людям боязнь таинственного будущего.

— Я не хочу думать о тайнах будущего, — возразила Аспазия, — мы должны всеми частичками нашего ума и души привязываться к красоте и прелести настоящего.

Перикл указывал Аспазии на Гиппоникоса и спрашивал ее, есть ли хоть какой-нибудь след мечтательности в этом человеке, который с каждым днем становился все толще, щеки которого покрывались все более яркой краской, а между тем он был не только просто посвященным в таинства, а даже облечен саном жреца.

На это Аспазия возражала, что те, которые вводят других в царство суеверия и мечтательности, часто похожи на вьючных животных, переносящих священную посуду, необходимую для совершения таинств, и на которых не переходит священная благодать, которую они перевозят для других, и таков беззаботный Гиппоникос. И в этом Аспазия была совершенно права.

В свою очередь Гиппоникос серьезно советовал супруге Перикла посвятить себя, напоминая ей, что, по всеобщему убеждению эллинов, те кто посвящен в элевсинские тайны Деметры, после смерти, обитают в священных полях, а не посвященные осуждены на вечные времена витать в ужасном мраке и пустоте.

— Я слышала это, — сказала Аспазия, — и это всегда производило на меня такое впечатление, как будто кто-то играет на не настроенной арфе, или же водит железом по стеклу. Удивительно, к каким звукам может привыкнуть эллинский слух! Я знаю, что есть люди, которые, чувствуя приближение конца, приказывают скорей посвятить себя и многие спешат еще в нежном возрасте посвятить своих детей в эти таинства.