Ассирийская рукопись

Кравков Максимилиан Алексеевич

— Должно же к ночи утихнуть! — досадливо рассуждает Михаила, а ветер сыплет в лицо ему дождевую пыль и толкает от берега.

Раздолбил Петрович большую дыру — рука по плечо залезает и глянуть можно. Спичку зажжешь — засияют внутри висящие хрустали. Вспыхнут огнями зелеными, красными, голубыми. Никогда не видел такого.

И Михайла не видел.

— Давай-ка вдвоем, однако, там жила...

— А что нам жила твоя? — вдруг серьезно спрашивает Петрович.

Тоболяк на полувзмахе кайлу задержал, медленно опустил, смотрит —

ждет. Петрович улыбался смущенно, но кончил твердо:

— Нешто на дно мы ее унесем? Слышь, как играет. Все пуще! Это, браток, на неделю ненастье... — И прибавил, глядя на землю, глухо: — Через это теперь пропадем... И еще... через...

— Что ты, парень, сдичал? — отшатнулся Тоболяк.

Петрович смеется:

— Увидим, что будет... Ты мне все-таки объясни, для кого мы жилу эту будем стараться?..

— Во-он о чем! Да кто хочет, тот и придет. Всем она на пользу.

— Из-за всех и работать?

— А что же, на пузе лежать?

Покрутил головой Петрович, взялся за кайлу.

Перед утром притихло.

Иззябли под лодкой. Выходили побегать, потопать, разогреться. Больше не шлепают волны в песок, не воет надрывно ветер.

— Сват ты мой, голубые пятки, — трясет товарища Тоболяк, — к утру билет запасай — Москва—Казань, второй звонок!

Раскурили по-братски предпоследнюю цигарку. А со светом проснулась буря и в хмурые лохмы скатала воду.

С винтовкой бродит по берегу Тоболяк — ночью крякали где-то утки. «Хоть бы што-нибудь пофартило, — гадает он, — тоска на пустое-то брюхо!»

Вымер остров, только на отмели прыгала желтая плиска. Равнодушно прошел, а потом вернулся, подобрался к птичке и выстрелил. Промахом вскинула пуля песок, плиска перепорхнула и тут же села.

Стыдно стало стрелять второй раз и смешно, что Петрович так прытко кинулся к нему на выстрел.

День работали здорово, молча. Точно забыться в работе хотели.

Выколупывал из трещин Петрович тягучую желтую проволоку. Любовался фигурными узорами — старый был приискатель.

— Так за всех, говоришь, стараемся, Тоболяк? Правильно это ты! Никому, кроме всех, забота наша не надобна...

— Не теперь, так зимой найдут, — убежден Тоболяк, — карагасы расскажут.

— Может, Михайла, и страдаем за всех?

И, подумав, прибавляет:

— Не зря бы было. Отстрадались одни — и с кона долой! А другие — живи хорошо...

— Может, и так, — всерьез соглашается Михайла.

Ночь проходит, и опять перед зарею тухнет ветер. К заре обратившись, стоит на коленях Петрович и молится вслух несвязной и древней молитвой:

— Господи, боже наш!.. Сил повелитель — не преткнешь ноги своей о камень... Победиши аспида — василиска, спаси меня, господи, от темной ночи, от беса полуденного, от стрелы летящей и от злого, лихого человека спаси, сохрани меня, боже!

Плача и всхлипывая, подходит

к Тоболяку, уныло сидящему на лодке, и признается:

— Михайла... лихой я человек. Ведь я сухари утопил. Не хотел тебе золота дать и потрусил. Убей меня, Михайла, из винтовки.

— Ну-ну... — сказал Тоболяк, — дурачок! Сухарь бы нам вот как сейчас годился...

Темнота промокает рдяными пятнами, бродит восход за шкурами туч, и тысячной птичьей стаей оживает в туманах буря.

Жесткий корень поел Петрович и плевался:

— Невкусный он, Михайла, горький...

Шел пить и терял трясущейся ладонью воду. Пили часто.

Часы просмотрел Тоболяк на волны, пока глаза не потускнели.

За эти часы две морщины ко лбу припали, так и не разошлись.

— Камень ты, а скажешь, — приговаривает Петрович и с натугой выбивает в утесе надпись. Только тяжелая стала кайла, ох, тяжелая!

Окончив, садится-валится на щебень и удовлетворенно читает: «Здесь жила. Пошла на полдни».

Теперь понимающий разберется, куда девалась жила.

А потом, шатаясь, роняя кайлу из слабой руки, долго трудился и прибавил:

«Нашли для всех Тоболяк Мишка да Мартьянов».

Ниже поставил: «Петрович». И очень довольный улыбнулся.

Позже пришел Михайла и одобрил:

— Ладно сработал... Дельно.

А пока Петрович с любопытством привыкал к тому новому, что принес на лице своем Тоболяк, тот говорил:

— Бросай занятия, парень. Силу не трать. И так у нас с тобой ее, как у курицы... А утром поедем — опять работа.

— Понятно, поедем, — ответил Петрович и, морщась, подымался:

— Спину-то... и не протянешь!

Последнюю ночь сидели у яркого пламени и слушали, как в котле закипала вода. Перед этим разбили приклады винтовок и ручки ненужных теперь инструментов. Промокшими прутьями и тряпьем добавили костер. Сжигали все, сушились и грелись.

Днем на песке в желтоватых шапках прибитой пены нашел Тоболяк две выброшенных рыбешки. Маленькие плотвички.

Подержал перед ртом — с рукой бы съел! Потом отряхнулся и спрятал находку. И с собой целый день проносил и весь день о рыбе помнил. Сейчас опустил в котел и заправил оставшейся солью. Распялил над дымом большую ладонь и мигнул по-цыгански — хитро:

— Обманем брюхо!..

— Жисть... — шепотом отшутился ослабевший Петрович.

Тихо. Озеро не грохочет. Приходят из ночи волны и кладут покорные головы на песок. Шуршат и вздыхают.

Тоболяк затянул мешками лодочный нос и теперь укрепляет коробку с горящим трутом — фонарь. Чтобы видеть компас.

— Я сейчас, Михайла... — срывается у Петровича. Бежит назад, на стан, — усталости нет. На таборе одиноко моргает куча углей. Доживают.

Кладет Петрович на камень мешочек с промытым золотом, прикрывает плиткой. Чтобы ветер не разбросал. И назад возвращается легкий, осветленный.